Письмо третье

                                                                   СТР.
     Сентябрь. Бабье лето  наступило.  Лес  расцветился  пестрыми   58
красками,  лист  на деревьях сделался жесток и шумит по-осеннему,
но еще не тронулся – морозов не было.  Небо серо, моросит осенний
мелкий  дождичек,  солнышко если и выглянет,  то сквозь туман,  и
светит, и греет плохо. Мокро; но это славу богу, потому что «коли
бабье лето ненастно – осень сухая».  Со дня на день ждем морозов;
мы в деревне всегда чего-нибудь ждем: весною ждем первого теплого
дождика,  осенью – первого мороза,  первого снега; хоть мороз нам
вовсе  не  нужен,  но  нельзя  же  осенью  без   мороза,   как-то
неспокойно,  что  нет мороза;  все думается,  не было бы от этого
худа.  Чересчур что-то хорошо нынче:  весна стала с первых  чисел
апреля,  осень  еще не началась в сентябре,  пять месяцев не было
морозов. К добру ли это? – ворчит «старуха», – нет-нет морозов, а
потом   как   хватит!   Все   божья   воля,   –  прибавляет  она,
спохватившись,  что не следует роптать...  все божья воля: бог не
без милости, – он милосердный, лучше нас знает, что к чему.
     Но вот  и  бабье  лето  кончилоcь.  Прошли  «Федоры – замочи
хвоcты».  Уже и по календарю наcтупила осень, а морозов настоящих
все  нет  как нет,  – скучно даже.  Наконец на воздвижение ударил
настоящий мороз;  ночью сильно  прихватило.  Проснулся  поутру  –
светло,  ясно,  весело.  Смотрю в окно – все бело,  подсолнечники   59
уныло  опустили  головы,  лист  на  настурциях,  бобах,   ипомеях
почернел  –  только горошки и лупины еще стоят.  После мороза лес
пошел быстро оголяться:  тронулась липа, осина; еще мороз – пошла
и  береза.  Лист так и летит;  с каждым днем в рощах все делается
светлее и светлее;  опавший лист шумит под ногами;  летние  птицы
отлетели,  зимние сбились в стаи,  заяц начал белеть;  около дома
появились первые зимние гостьи – синички.
     Удивительный нынче год!  В конце  сентября  опять  вернулось
лето.  Вот  уже несколько недель стоит великолепная погода:  небо
ясно – ни облачка,  солнце печет как в покос,  только по  вечерам
чувствуется, что дело идет не на лето, а на зиму. Перед казанской
прихватило было,  но потом опять  отпустило,  и  скот  еще  после
родительской ходит в поле.
     Как попривыкнешь,  хорошо  в  деревне  и  осенью  –  вольно,
главное.
     С полей  давно  уже  убрались.  Лошадям  приволье  –  бродят
неопутанные,  где  хотят.  Народ  весел  –  хлеб  родился хорошо;
тяжелые полевые работы окончены.  Конечно,  мужик и теперь не без
работы;  но день мал, а ночь длинна – не так утомляется на работе
днем и есть  когда  отдохнуть  ночью;  хлеб  чистый,  вольный.  С
огородов  и овинов несутся звуки веселых осенних свадебных песен;
бабы уже решили,  кто на ком должен  жениться,  и  в  песнях,  по
своему  усмотрению,  сочетают имена парней и девок,  которым пора
жениться нынешней осенью.
     В комнатах сейчас  видно,  что  осень,  –  господствует  тот
особенный запах,  который вы ощущаете осенью,  входя на постоялый
двор или в чистую избу  зажиточного  мужика,  попа,  мещанина,  –
запах лука,  гороха,  укропа и т.п.  В одном углу навален лук,  в
другом,  на рядинах, дозревают бобы, семена настурций. В столовой
весь пол завален кукурузой, подсолнечниками – все это у нас нынче
выспело.  На окнах,  на столах,  на полках разложены цветочные  и
огородные семена,  образчики сена,  льна,  хлебов.  Стены увешаны
пучками укропа, тмина, петрушки.
     Идет уборка огородного.  Авдотья совсем про меня забыла; она
до  такой  степени  занята «огородным» и льном,  – на обязанности
Авдотьи лежит брать «спытки» льну со стлища и определять «ложился
ли лен», – что готова оставить меня без обеда. Забежит поутру.
     – Я вам, А.Н., сегодня щи с бараниной сделаю.
     – А еще что?
     – Баранины зажарю.
     – Да ты бы,  Авдотья, хоть утку с рыжиками сделала, а то все
баранина да баранина.
     – Как прикажете,  – начинает сердиться Авдотья,  – вы всегда
не вовремя загадаете:  сегодня бабы пришли капусту рубить,  а тут   60
утку...  Воля ваша,  как прикажете,  только насчет огородного  не
спрашивайте.   Извольте,  утку  сделаю,  а  уж  капусту,  значит,
оставим. Понапрасну только пироги пекли.
     – Ну,  хорошо,  хорошо,  жарь баранину,  да только не забудь
чесночком нашпиговать.
     – Не забуду, – весело отвечает Авдотья и торопливо убегает в
застольную,  откуда через минуту слышится ее звонкий голос: – Вы,
бабочки, идите капусту возить, а я сейчас, только спыток сомну.
     Через каких-нибудь  полчаса  Авдотья  уже прибегает ко мне с
двумя горстями льну.
     – Какой это лен?
     – Трощенков.  Вчера   спыток   взяла;   по-моему,   лежился;
особенно,  который побуйнейший. Мелкий-то еще не совсем, а буйный
хорошо лежился – сами извольте посмотреть.
     – Что ж, подымать будем.
     – Воля ваша,  а по-моему,  пора  подымать  –  еще  в  кладке
что-нибудь дойдет – послабеет.
     Авдотья бежит на огород, откуда опять слышится ее голос:
     – Вы,  бабочки,  как  свезете капусту,  позавтракайте,  да и
начинайте рубить, а я сейчас, только барину кушанье сготовлю.
     Авдотья готовит кушанье,  но мысли ее далеко – в  избе,  где
рубят   капусту.  Как  только  кушанье  готово,  она  чуть  не  в
одиннадцать часов утра подает обедать,  и не дождавшись,  пока  я
кончу обед,  предоставив все убрать Савельичу, бежит в застольную
угощать баб водкой и пирогами,  потому что  бабы  пришли  убирать
огородное  «из  чести».  До  обеда было тихо,  но,  выпив водки и
пообедав,  бабы,  работая, «кричат» песни. Долго после солнечного
заката,  до  поздней  ночи,  из  избы несется мерный стук сечек и
слышатся звонкие песни.
              Зеленая рутушка, желтый цвет,
              Что тебя, Сидорка, долго нет,
              Давно тебя Анисья к себе ждет...
поют бабы.  Бабы решили,  что Сидор,  молодой  парень из соседней
деревни, служащий у меня в качестве кучера, огородника, мясника –
он  режет  телят  и  баранов  –  и  вообще  по особым поручениям,
непременно должен в нынешнем году жениться, потому что,за выходом
замуж сидоровой сестры, в его двор нужна работница.  Бабы решили,
что  Сидор  должен жениться на молодой девушке из той же деревни,
Анисье,  которой  в нынешнем году  тоже следует  выходить  замуж.
Сидор,  слушая песни,  ничего, только ухмыляется, но одна из моих
работниц,  солдатка,  которая  находится  с  Сидором  в  интимных
отношениях,  не может скрыть своей досады.  Бабы это замечают и с
особенным  наслаждением  «точат»  солдатку.  Прокричав «рутушку»,   61
бабы заводят:
              Переманочка уточка
              Переманила селезня
              На свое озеро плавати,
              Но не я ж-то его манила,
              Сам ко мне селезень прилетел,
              На меня, утицу, глядючи,
              На мои тихие наплывы,
              На мои серые перушки,
              На сизые крылышки.
              Перепросочка Анисья
              Перепросила Сидора
              На свою улицу гуляти.
              Нет, не я его просила,
              Сам молодец ко мне пришел,
              На меня, девицу, глядючи
                                                 и т.д.
     Солдатка из  себя  выходит.  Сказать  бабам  ничего  нельзя,
придраться не к чему, а бабы, понимая это, так и пробирают, так и
пробирают:  Анисья-то  и  молода,  Анисья-то и хороша,  Анисья-то
Сидору  под  пару,  толкуют  бабы  и  опять  заводят   песню.   В
каких-нибудь  две  недели капустенских вечеров солдатка,  женщина
тихая и добрая,  озлобилась до такой степени,  что и не подходи к
ней:  взбесилась,  как говорит Авдотья,  похудела,  почернела; со
всеми ссорится,  бранится,  придирается к пустякам,  а не на  ком
сорвать  злобу,  так  мучит  свою грудную дочку – плод преступной
любви.  Совсем одурела баба, да оно, впрочем, и понятно. Дошло до
того, что солдатка пришла наконец ко мне просить расчета...
     – Пожалуйте мне расчет,  А.Н.  Всем я вами довольна,  а жить
больше не могу. Обижают меня все.
     – Кто ж тебя обижает?
     – Все обижают,  «старуха» обижает,  – все не  так,  говорит,
делаю; скотница обижает; все обижают.
     – Изволь.
     Солдатка в слезы – и плачет,  и злится.  Жалко мне ее стало:
уж,  должно быть, хорошо ее бабы пробрали, если она решилась уйти
и расстаться с Сидором.
     Призываю Авдотью.
     – Что это, спрашиваю, с солдаткой?
     – Бог  ее знает.  Взбесилась.  И сердишься на нее,  и жалко.
Просто с ума сошла.  Вчера дочку в хлеве бросила  посреди  коров.
Пропадай она, говорит, – мне все равно. Еще чего не сделала бы.
     – Да с чего это с ней стало?
     – Совсем одурела, от дела отбилась, злится все.
     – Это все ваши песни.
     – Ну,  конечно. Да ведь нельзя же, А.Н., рот другому зажать,
а и Сидору не оставаться же холостым.
     – Да какое же вам, бабам, до этого дело?
     – А вот – хотят, поют; что же она бабам поделает? так вот ее   62
и испугались! Она себе злись! – начинает сердиться Авдотья.
     Кое-как успокоил солдатку,  обещал дать через неделю расчет;
потом дело уладилось,  кончилась уборка капусты, бабы перестали к
нам собираться,  и солдатка успокоилась.  Теперь весела,  добра и
расчета не спрашивает.
     Во время уборки огорода Авдотья совсем меня вытеснила, точно
не  я и хозяин;  дошло до того,  что она уже и в дом переехала со
своей капустой.  Просыпаюсь раз поутру,  слышу  какой-то  шум  за
стеной, таскают что-то, передвигают.
     – Что это? – спрашиваю Авдотью.
     – А капусту будем в кухне рубить.
     – Какую капусту?
     – Белую;  будем шинковать и рубить белую капусту для вас.  В
застольной грязно,  а для вас нужно почище  сделать  –  я  вот  и
надумалась в кухне рубить.
     – А я-то куда денусь?
     – В  поле  пойдете  теперь,  а  вечером что же вам все одним
сидеть.  Весело будет:  бабы песни играть будут, – я самых лучших
игриц позвала: «Селезня» сыграем.
     – А споете «Чтобы рожь была колосиста, чтобы моя жена стоючи
жала, спины не ломала»? – смеюсь я.
     – Сыграем и эту.  – Авдотья на все согласна,  лишь бы  я  не
запретил  шинковать  капусту  в  доме:  ей ужасно хочется,  чтобы
капуста у нас вышла хорошая, не хуже, чем у соседних помещиц.
     Я, разумеется,  разрешил  рубить  капусту  в  доме.  Авдотья
заняла  все  комнаты  и  готова была даже в мой кабинет поставить
какую-нибудь кадку,  но кабинет я отстоял. Вечером было весело. В
чистых  двух  комнатах  Авдотья  засадила  девочек  лущить бобы и
перебирать лук;  в кухне,  на авдотьиной  половине,  шинковали  и
рубили капусту.  Бабы и девочки пели песни и. наконец, покончивши
с капустой, плясать пустились. Всем распоряжалась Авдотья, и даже
ее  муж,  староста  Иван,  ни  во  что не вмешивался,  потому что
капуста  –  бабье  дело.  Все  вышло  очень  хорошо:  нарубили  и
нашинковали две огромные кадки,  которые и поставили в кухне.  На
другой день я уехал в гости и возвратился через  несколько  дней.
Вхожу в комнаты – вонь страшнейшая, продохнуть нельзя.
     – Что это у тебя, Авдотья, так воняет в комнатах?
     – Помилуй господи!
     – Ведь войти в дом нельзя.
     – Не знаю. Ничего такого нет, разве капустой пахнет, капуста
закисает, бруда идет. А то ничего нет.
     Действительно, это капуста закисала.
     Все «огородное» бабы из двух  соседних  деревень  убирали  у
меня «из чести»; только картофель убирали «за потравы».
     Работа «из чести»,  толокой,  производится даром, бесплатно;
но,  разумеется,  должно быть угощение,  и, конечно, прежде всего   63
водка.  Загадав  рубить  капусту,  чистить бураки и пр.,  Авдотья
приглашает,  «просит» баб прийти на «помочи».  Отказа никогда  не
бывает:  из  каждого  двора  приходит  по одной,  по две бабы,  с
раннего  утра.  Берут  водки,  пекут  пироги,  заготовляют   обед
получше,  и если есть из чего, то непременно делают студень – это
первое угощение. «Толочане» всегда работают превосходно, особенно
бабы,  –  так,  как никогда за поденную плату работать не станут.
Каждый  старается  сделать  как  можно  лучше,  отличиться,   так
сказать.   Работа   сопровождается   смехом,  шутками,  весельем,
песнями. Работают как бы шутя, но, повторяю, превосходно, точно у
себя дома. Это даже не называется работать, а «помогать». Баба из
зажиточного двора, особенно теперь, осенью, за деньги работать на
поденщину  не  пойдет,  а  «из чести»,  «на помощь»,  «в толоку»,
придет  и   будет   работать   отлично,   вполне   добросовестно,
по-хозяйски,  еще лучше,  чем баба из бедного двора, потому что в
зажиточном дворе, у хорошего хозяина, и бабы в порядке, умеют все
сделать,  да  и  силы  больше имеют,  потому что живут на хорошем
харче. Нельзя даже сказать, чтобы именно водка привлекала, потому
что приходят и такие бабы, которые водки не пьют; случается даже,
что приходят без  зову,  узнав,  что  есть  какая-нибудь  работа.
Конечно,  все это происходит оттого,  что мужик и теперь всегда в
зависимости от соседнего помещика; мужику и дровец нужно, и лужок
нужен,  и «уруга» (выгон) нужна,  и деньжонок перехватить иногда,
может быть,  придется, и посоветоваться, может быть, о чем-нибудь
нужно  будет,  потому  что  все мы под богом ходим – вдруг,  крый
господи,  к суду какому-нибудь притянут – как же не  оказать  при
случае  уважение пану!  И в деревне ведь то же самое:  к богатому
мужику все «из чести» пойдут на толоку, потому что нельзя же – то
за тем,  то за другим придется к нему обратиться. Я заметил, что,
чем богаче деревня,  чем зажиточнее и замысловатее крестьяне, тем
более  стараются они о хороших отношениях к помещику,  ближайшему
соседу.  Зажиточный мужик всегда  вежлив,  почтителен,  готов  на
всякие  мелкие  улуги – что ему значит прислать бабу на день,  на
два в такое время,  когда полевые работы окончены? Конечно, он не
возьмется работать за бесценок, но если цена подходящая, выгодная
и он взял работу, то работает превосходно.
     Когда я два года тому назад приехал в деревню,  то первую же
весну  разливом  реки  у  меня  промыло  плотину  и так испортило
дорогу,  что я,  как петербуржец,  думал,  что по  ней  и  ездить
нельзя.  Конечно,  я  скоро убедился,  что можно ездить по всякой
дороге,  потому что если  нельзя  проехать  в  телеге,  то  можно
проехать  на  передке,  –  весною  обыкновенно крестьяне ездят на
тележном передке,  на ось которого ставится небольшая корзинка, –
а  верхом или пройти пешком всегда можно;  но тогда,  когда я был
еще внове,  услыхав,  что староста предлагает проезжему помещику,   64
который желал перебраться на ту сторону реки,  переехать на нашей
лошади верхом,  причем убеждал,  что  это  совершенно  безопасно,
потому  что  лошадь  умна,  осторожна,  привычна,  знает дорогу и
переплывет где глубоко,  – я был крайне смущен и порешил, тотчас,
как спадет вода, поправить дорогу и заделать прорву в плотине. По
моему расчету,  для поправки плотины и дороги не пошло  бы  более
двадцати кубов земли,  и если взять землекопов,  граборов, как их
здесь  называют,  то  работа  обошлась  бы  рублей  тридцать;  но
землекопов вблизи не было,  а мне, как петербуржцу, казалось, что
нельзя оставлять дорогу в таком виде и  необходимо  поправить  ее
тотчас же,  а потому я пригласил соседних крестьян и предложил им
взять на себя эту  работу.  Крестьяне  запросили  за  работу  сто
рублей.  Я  предлагал тридцать,  предлагал пятьдесят,  отказались
наотрез:  менее  100  рублей  не  пойдем,  говорят.   Ну   думаю,
прижимают.  Знают,  что негде взять землекопов,  и потому жмут: я
ведь тогда все воображал,  что дорогу-то непременно нужно  тотчас
чинить  и что крестьяне,  зная это,  потому и прижимают.  Теперь,
когда я пишу эти строки,  мне даже смешны мои тогдашние волнения,
потому  что,  если теперь испортилась дорога,  я уже хладнокровно
говорю:  придет  лето,  даст  бог  хорошую  погоду,  дорога  сама
поправится,  а теперь чини,  кто хочет. Да и кто же весной ездит?
зачем в такую пору ездить? К мировому привлечь могут – привлекай,
– что ж?  – можно и к мировому,  мировой тоже человек,  понимает,
что я против стихии божьей не властен.  Мировой! а разве у него в
имении  дорога лучше моей?  Известное дело,  проселочная дорога –
проехать можно. Кое-как поладим, в телеге проехать можно – живет.
Да и зачем нам такая дорога,  чтобы удобно было в каретах ездить,
когда во всем околотке существуют кареты у двух-трех человек,  да
и  то  старые,  до  «Положения»  построенные.  Да  и  что  значит
«починить» проселочную дорогу?  в какой именно вид  ее  привести?
Чтобы  в  каретах на лежачих рессорах можно было ездить?  Но если
все проселочные дороги держать  в  таком  порядке,  то  и  пахать
некому  будет:  всем  придется  постоянно  сидеть на дорогах и их
чинить.  Но если некому будет пахать, не будет ни у кого и карет,
–  зачем  же тогда дороги чинить?  Хочешь в каретах ездить – чини
сам,  а мы на колесах – есть  такой  экипаж,  который  называется
«Колеса»,  потому  что в нем,  кроме колес,  ничего нет,  – везде
проедем.  Разумеется,  когда  начальство   едет   –   губернатор,
архиерей,  исправник, – тогда, понятно, следует уважение оказать,
дорогу починить,  тогда не то,  что худую,  а  и  хорошую  дорогу
починим!  Повторяю,  теперь  я привык ко всему этому;  знаю,  что
осенью и весной ездить не следует,  да  и  летом,  отправляясь  в
дорогу,  нужно  перекреститься,  –  но  тогда,  внове,  я  ужасно
волновался.  Нужно  чинить   дорогу,   а   за   починку   требуют
несообразную цену – сто рублей.  Что тут делать?  крестьяне так и
уперлись на ста рублях.
     На другой день приходит ко мне один  крестьянин,  с  которым   65
первым  я  сошелся  по  приезде  в  деревню.  Крестьянин  этот  в
крепостное время был взят из деревни в дворню и служил при мне  в
«мальчиках»  в  доме,  где  я  воспитывался до пятнадцати лет.  В
малолетстве мы были друзьями и когда-то  вместе  играли,  бегали,
дрались.  Потом  меня  отвезли  в  Петербург,  а  Степка  попал в
поваренки,  был поваром,  служил при одном из молодых  господ,  с
которым,  как  он  выражался,  отломал  два похода:  венгерский и
крымский.  После крымской войны Степан  получил  вольную,  служил
долго  в  Петербурге  при  одной из гимназий,  наконец,  заболел,
пролежал восемь месяцев в больнице  и,  поправившись,  по  совету
доктора,  отправился  в  деревню,  –  двор  его  зажиточный,  – в
несколько лет сделался совершенным крестьянином, научился пахать,
косить,  рубить.  Человек он был – нынешней зимой он умер – очень
умный,  добросовестный  работник,  отличный  хозяин,  понаметался
около людей, все хорошо понимал и пользовался громадным уважением
в деревне.  Когда я приехал  в  деревню,  Степан  явился  ко  мне
поздравить   с  приездом,  я  ему  очень  обрадовался,  стали  мы
припоминать старое время,  как вместе лазили на голубятню, вместе
воровали  вишни и дразнили старого садовника Осипа.  Я,  конечно,
угостил  Степана  и  водочкой,  и  чайком.  Потом  Степан  иногда
наведывался  ко мне по праздникам вечерком покалякать:  пили чай,
болтали о Петербурге,  о старом и  новом  времени,  о  хозяйстве.
Степан  много  мне разъяснил из деревенских отношений,  много дал
хороших советов. «Теперь еще лучше можно хозяйничать, чем прежде,
когда  были  крепостные,  – говаривал Степан:  – теперь все стало
дороже,  особенно как дорогу провели; вы не опасайтесь, что будет
недостаток  в  рабочих,  не бойтесь,  что земля запустеет,  – все
обработают;  делайте так, чтобы и вам было выгодно, и мужику было
выгодно, тогда у вас все пойдет хорошо».
     – Да как же это сделать?
     – Хозяином  нужно быть для этого.  Коли сделаетесь хозяином,
так и будет все хорошо,  а если хозяином не можете сделаться, так
не стоит и в деревне жить. По-деревенски только все делайте, а не
по-петербургски. Здесь иначе нельзя, сами увидите.
     После разговора с  крестьянами  насчет  поправки  плотины  и
дороги на другой день Степан пришел ко мне и принес зайца.
     – Я вот зайца убил, А.Н., вам принес – русачок.
     – Спасибо,  вот  и  отлично,  сам  его и зажаришь,  вместе и
закусим.
     Степан зажарил зайца,  выпили,  сели закусить и, разумеется,
разговорились  о  прорыве  плотины.  Я  жаловался,  что крестьяне
прижимают и требуют сто рублей за  такую  работу,  которая  стоит
много тридцать рублей.
     – Не  так  вы сделали,  А.Н.,  – заговорил Степан.  – Вы все
по-петербургски хотите на деньги делать; здесь так нельзя.
     – Да как же иначе?                                             66
     – Зачем вам нанимать?  Просто позовите на толоку; из чести к
вам все приедут,  и плотину,  и дорогу поправят.  Разумеется,  по
стаканчику водки поднесете.
     – Да ведь проще,  кажется,  за деньги работу  сделать?  Чище
расчет.
     – То-то, оно проще по-немецки, а по-нашему выходит не проще.
По-соседски,  нам не следует с вас денег брать, а «из чести», все
приедут, – поверьте моему слову.
     – Хорошо,   положим,   я  толоку  сделаю...  нужно  угощение
хорошее, а ты сам знаешь, – у меня никакого заведения нет, столов
даже нет.
     – Ничего  этого  не  нужно.  Все  знают,  что  у вас еще нет
заведения,  и потому приедут позавтракавши дома;  вы им поднесете
по стаканчику водки,  – самим вам нужно,  как хозяину,  на работу
прийти.  Тут дело не в водке – «из чести» приедут; водки для того
только нужно, чтобы веселее было работать.
     – Мне кажется,  гораздо проще за деньги делать. Теперь такое
время,  что работ полевых нет,  все равно на печи пролежат.  Цену
ведь я даю хорошую?
     – Конечно,  цена  хороша,  да  мужик-то  «из  чести»  скорее
сделает.  Да позвольте,  вот я сам:  за деньги совсем не поеду на
такую работу,  а «из чести»,  конечно,  приеду, да и много таких.
«Из чести» все богачи приедут;  что нам значит по человеку, да по
лошади  с  двора  прислать?  Время теперь свободное,  – все равно
гуляем.
     – Постой,  но ведь хозяйственные же работы  полевые  все  на
деньги делаются?
     – Хозяйственные, то другое дело. Там иначе нельзя.
     – Не понимаю, Степан.
     – Да как же.  У вас плотину промыло, дорогу попортило – это,
значит,  от бога.  Как же тут не помочь по-соседски?  Да вдруг  у
кого  –  помилуй  господи  –  овин  сгорит,  разве вы не поможете
леском?  У вас плотину прорвало – вы сейчас на деньги  нанимаете,
значит,  по-соседски жить не желаете,  значит,  все по-немецки на
деньги идти будет.  Сегодня вам нужно плотину чинить – вы  деньги
платите;  завтра нам что-нибудь понадобится, мы вам деньги плати.
Лучше же по-соседски жить – мы вам поможем,  и вы нас обижать  не
будете.  Нам  без вас тоже ведь нельзя:  и дровец нужно,  и лужок
нужен,  и скотину  выгнать  некуда.  И  нам,  и  вам  лучше  жить
по-соседски, по-божески.
     – Ну, хорошо.
     – Одно только неладно сделали, что они, дураки, деньги с вас
выпросили;  им бы прямо сказать:  помилуйте,  А.Н.,  что  тут  за
деньги  делать,  мы  и  так  из чести приедем.  Если бы вы в нашу
деревню прислали,  то мы так бы и сказали.  Да вы вот попробуйте:
скажите,  что  согласны дать сто рублей,  посмотрите,  как головы
зачешут.  Они с вас сто рублей возьмут, и вы не забудете, что они   67
вас прижали:  тогда уж, значит, не по-соседски жить будем. Вот вы
в грибы запретите к вам ходить;  конечно,  вам с грибов пользы не
будет,  даром  погниют,  еще сторожа нужно держать,  а мужику без
гриба нельзя.  Вы и веники запретите у вас в моложах брать, и мху
на  постройку  не дадите,  и в ягоды не пустите,  и скот на своей
земле,  чуть перейдет,  брать станете в хлев.  Вы со всех  сторон
мужика нажать можете.  Сто рублей своих,  конечно, не вернете, да
мужику-то от вас житья не будет,  и пойдут у нас с вами ссоры  да
неприятности.  Куда лучше по-соседски,  по-божески жить: и мы вам
поможем, и вы нас не обидите. Дураки они, что выпросили деньги, –
наши бы никогда этого не сделали.  Посылайте-ка завтра,  А.Н.,  в
нашу деревню звать на толоку.
     Я послушался Степана и послал старосту  звать  две  соседние
деревни  на толоку поправлять плотину и чинить дорогу.  На другой
день явилось двадцать пять человек,  все саженные молодцы пришли,
потому  что  и  богачи  прислали  своих ребят,  с двадцатью пятью
лошадьми,  и в один день все сделали.  С тех пор  мы  стали  жить
по-соседски,  и вот уже скоро два года ни ссор,  ни неприятностей
никаких не было.
     Я сказал выше,  что картофель у меня убирали  «за  потравы».
Вопрос  о  потравах  считается  одним из важных в хозяйстве,  и в
прошедшем году предложен для разработки  петербургским  собранием
сельских хозяев. «Второе распространенное в России зло (первое-то
зло – дороговизна рабочих рук), – говорит собрание, – это потрава
как   лугов,   так   и   полей,   особенно   где   много   мелких
землевладельцев.  Штрафы ведут только к неприятным столкновениям,
а большею частью они и невозможны,  так как крестьяне не всегда в
состоянии  бывают  платить  за  потравы.  Не  могут  ли  быть,  –
спрашивает   собрание,   –   указаны   меры   более   прочные   и
обоюдовыгодные для соседей?».  Я,  конечно,  не могу  взяться  за
разработку предложенного собранием вопроса,  ибо все,  что я могу
сказать,  будет относиться лишь к одной местности,  где сижу. Без
сомнения,  кто-нибудь  из  специалистов,  чиновников департамента
сельской промышленности, куда стекаются хозяйственные сведения со
всех  концов  России,  лучше разработает этот вопрос и представит
собранию обстоятельный доклад,  но и мне хотелось бы внести  свою
лепту, рассказать, как я устроился с потравами.
     Начну с того, что, занимаясь хозяйством как делом, в которое
влагаю  душу,  которым  живу  (да  и  не  в  материальном  только
отношении), я не могу легко относиться к потравам. Мои цветы, мои
овощи, мой лен, мой клевер, мой хлеб дороги мне до такой степени,
что, если бы мне предложили за мою капусту вдвое против того, что
она стоит,  лишь бы я позволил свиньям  свободно  рыться  в  моем
огороде,  я не согласился бы на такую сделку.  Если бы мое имение
находилось в такой  местности,  где  бывают  маневры,  и  мне  бы
ежегодно  вытаптывали  поля,  то  хотя  бы за вытоптанное платили   68
втрое, я все-таки бросил бы хозяйство. Все это я говорю для того,
чтобы  не  подумали,  что я легко отношусь к потравам.  Повторяю,
потравы  я  так  близко  принимаю  к  сердцу,  разумеется,  когда
потравой  нанесен  существенный  вред,  что  серьезно  огорчаюсь,
серьезно страдаю,  если мои же куры заберутся в мой палисадник  и
разроют  клумбы,  на  которых  я  посадил  цветы.  В  самом деле,
представьте себе,  что вы задумали  что-нибудь  новое,  ну  хоть,
например, удобрили лужок костями, хлопотали, заботились, и вдруг,
в одно прекрасное утро, ваш лужок вытравлен. Крестьяне к потравам
тоже  относятся  чрезвычайно  строго.  Известно,  что крестьяне в
вопросе о собственности самые крайние  собственники,  и  ни  один
крестьянин  не  поступится  ни  одной  своей  копейкой,  ни одним
клочком сена.  Крестьянин неумолим, если у него вытравят хлеб; он
будет  преследовать  за  потраву до последней степени,  возьмет у
бедняка последнюю рубашку, в шею наколотит, если нечего взять, но
потраву не простит. Точно так же крестьянин признает, что травить
чужой хлеб нельзя, что платить за потраву следует, и если потрава
действительно  сделана,  то  крестьянин заплатит и в претензии не
будет,  если вы возьмете штраф по-божески. Конечно, крестьянин не
питает   безусловного,   во   имя   принципа,  уважения  к  чужой
собственности,  и если можно,  то пустит лошадь на чужой луг  или
поле,  точно так же,  как вырубит чужой лес,  если можно,  увезет
чужое сено,  если можно, – все равно, помещичье или крестьянское,
–  точно  так  же,  как и на чужой работе,  если можно,  не будет
ничего делать,  будет стараться свалить всю работу  на  товарища:
поэтому крестьяне избегают, по возможности, общих огульных работ,
и  если  вы  наймете,  например,  четырех  человек  рыть   канаву
издельно,  с  платой  посаженно,  то  они  не  станут рыть канаву
вместе,  но разделят на 4  участка,  и  каждый  будет  рыть  свой
участок   отдельно.  Если  можно,  то  крестьянин  будет  травить
помещичье  поле  –  это  без  сомнения.  Попавшись   в   потраве,
крестьянин,  хотя  внутренно  и  признает,  что  за  потравленное
следует уплатить,  но,  разумеется,  придет к  помещику  просить,
чтобы  тот простил потраву,  будет говорить,  что лошадь нечаянно
заскочила и т.п.,  в надежде,  что барин, по простоте, то есть по
глупости, как не хозяин, как человек, своим добром не дорожащий –
известно, барин! – посердится-посердится, да и простит.
     Конечно, если барин прост,  не хозяин, и за потравы не будет
взыскивать,  то  крестьяне вытравят луга и поля,  и лошадей в сад
будут пускать. Почему же и не кормить лошадей на господском поле,
если  за  это не взыскивается?  Почему же не пускать лошадей зря,
без  присмотра,  если  это  можно?  Зачем  же  крестьянин  станет
заботиться о чужом добре, когда сам хозяин не заботится.
     Я никак  не моту согласиться с петербургским собранием,  что
«штрафы  ведут  только  к  неприятным   столкновениям».   Никаких
неприятных   столкновений   не   будет,   если   хозяин   требует   69
вознаграждения за свое  добро,  если  берет  штраф  соразмерно  с
действительной  потравой,  подобно тому как берет мужик с другого
мужика,  одна деревня с другой деревни (я до сих пор еще не видал
случая,  чтобы мужик не взял с другого мужика за потраву или одна
деревня не взяла с другой,  – и никаких  неприятных  столкновений
между  двумя  мужиками  или  двумя деревнями при этом не бывает),
если нет придирок,  каприза,  вымогательства, желания посредством
штрафов   заставить  крестьян  отбывать  какую-нибудь  работу  на
невыгодных для них условиях,  так называемого стремления приучить
крестьян   к   исполнению  и  уважению  закона  и  т.п.  Причиною
неприятных  столкновений  обыкновенно  бывают  каприз,  прижимки,
ссора.
     – Не хочу,  чтобы по моей земле ваши лошади ходили. Не сметь
пускать лошадей на мой пар!
     – А!  Вы не хотите у меня работать,  так я вас прижму.  Носу
вам показать некуда будет. Пять сторожей найму...
     Начинается война,  и так как мужик не любит беспокойства и в
особенности судов,  то обыкновенно покоряется;  но я  думаю,  что
если бы мужик уперся,  то и пану пришлось бы уступить, потому что
насколько мужику нужен выгон и пр., настолько же пану нужны руки.
     Если вникнуть в положение крестьян,  узнать деревенский быт,
отбросить  понятия,  заимствованные из немецких книг о хозяйстве,
то дело и насчет потравы разрешится довольно просто.  Разумеется,
когда   крестьяне   разбогатеют,   будут   сеять   клевер,  будут
огораживать  поля  живыми  изгородями,  кормить  летом  скот   на
стойлах,  тогда  и  потрав не будет,  но теперь нужно делать так,
чтобы выходило сообразно с местными условиями.  Крестьянский скот
всегда пасется с пастухом; конечно, пастух обыкновенно плохой, но
все-таки при пастухе – если он  не  травит  нарочно  –  серьезной
потравы быть не может.  Только в жаркое время, когда скот зикует,
может случиться,  что стадо бросится врассыпную и понесется  куда
глаза  глядят,  отыскивая или воду,  или чащу,  где можно было бы
укрыться от зноя и оводов, – тут, конечно, пастух иногда не может
удержать  скот,  но  такие случаи вообще редки (в два года у меня
только  один  раз  был  подобный  случай),  а  если  и   случится
что-нибудь подобное, то всегда выходит много шуму из ничего: скот
пробежит по полю  или  по  лугу  и  бросится  в  воду  –  потрава
ничтожная.  Случается,  что  по  оплошности  пастуха  одна-другая
корова отобьется от стада и  зайдет  на  луг  или  в  хлеб;  тут,
конечно,  штраф.  Крестьяне,  разумеется,  взыщут  этот  штраф со
своего пастуха,  точно так же, как они взыскивают штраф со своего
пастуха, если он потравит и их поля. Если потрава сделана скотом,
который ходит с пастухом,  то штрафа нельзя не взять уже  потому,
что  деревенский  пастух,  видя,  что  барин не берет за потраву,
подумает,  что он прост, то есть дурак, а дурака следует учить, и
будет  просто-напросто кормить скот на господском лугу (точно так   70
же и мой пастух запустил бы скот на крестьянский луг,  если бы он
не был уверен,  что крестьяне не простят и возьмут штраф,  но так
как мой пастух знает,  что крестьяне не пропустят потраву  даром,
то  он не только не пустит скот кормиться на крестьянский луг,  –
это ему даже и в голову прийти не может,  – но будет смотреть  во
все глаза, как бы случайно какая-нибудь скотина не заскочила). Но
как ни строги крестьяне к потравам, однако, если мой скот, в зной
зикуя,  забежит на их луг,  то они штрафа не возьмут, разумеется,
если между нами  нет  войны.  Этим  определяются  все  отношения.
Потрава  скотом,  овцами,  даже свиньями,  если только усадьба не
примыкает  к  деревне  непосредственно,  случается  редко,  когда
пастух  знает,  что  смотрят строго и потраву не простят.  Другое
дело – лошади. Лошади у крестьян не пасутся со скотом. В покормку
крестьянин,  спутав,  пускает  лошадей  кормиться,  а сам ложится
отдыхать;  присмотр за лошадьми при этом поручается ребятишкам, и
каждый двор сам смотрит за своими лошадьми и,  разумеется, только
за своими,  так что, если бы мальчик с панасова двора, стерегущий
своих лошадей,  увидал, что лошади с семенова двора зашли в чужой
хлеб, он их не выгонит: «сам смотри за своими лошадьми, нам какое
дело».  Ночью лошадей гоняют в ночное, где опять-таки каждый двор
смотрит за  своими  лошадьми.  С  ночного  лошади  чаще  всего  и
попадаются  в  потраве;  с вечера ребятишки,  которым обыкновенно
поручается  надзор  за  лошадьми  в  ночном,  хорошо  смотрят  за
лошадьми,  да и лошади,  пока не наедятся,  не отходят далеко, но
потом  ребятишки,  набаловавшись,  заснут  на  заре,   а   лошади
разбредутся.  Поэтому  чаще  всего  попадаются  лошади;  но  если
присмотр хороший,  если староста или сторож ежедневно на рассвете
объезжает поля и луга,  если хозяин сам часто бывает в поле и сам
увидит,  что вытравлено,  а увидав,  не  спустит  старосте,  если
взятых лошадей не отдают даром,  то нельзя сказать, чтобы потравы
случались часто.  Лошади  зажиточных  крестьян,  строгих  хозяев,
имеющих  много  и  хороших  лошадей,  редко попадаются в потраве,
потому что хозяин или сам ездит в ночное, или посылает «старика»,
– в богатом дворе почти всегда есть какой-нибудь старик,  дед или
дядя  хозяина,  потому  что  зажиточные  мужики  большею   частью
доживают до глубокой старости, – или работника, или если и ребят,
то ребята у старого хозяина не набалованы и лошадей  не  упустят.
Мужику  не  столько  важен штраф,  сколько потеря времени,  когда
лошадь окажется взятою:  ищи ее,  иди на панский двор, дожидайся,
пока отдадут.  Да,  кроме того, и совестно: хорош хозяин, коли за
лошадьми усмотреть не может. Ведь если лошадь могла уйти на чужое
поле,  то  ее  точно  так  же могли и украсть.  Лошади зажиточных
крестьян,  повторяю,  попадаются  очень   редко;   гораздо   чаще
попадаются лошади бедняков, плохих хозяев, недоумков, или потому,
что присмотреть некому,  или потому,  что  ребята  набалованы,  и   71
хозяин не умеет держать их в строгости.
     Так как я знаю пословицы:  «на то и щука в море, чтоб карась
не дремал»,  «не клади плохо, не вводи вора в соблазн», так как я
знаю,  что всякий считает обязанностью «учить дурака»,  так как я
из опыта знаю,  что если не брать штрафа,  то вытравят и  поля  и
луга,  –  будут пригонять лошадей кормиться на мой луг или на мой
овес,  – то я всегда строго взыскиваю за потравы.  А как денег  у
крестьян  обыкновенно  не  бывает,  да и я не желаю брать деньги,
потому что в сущности  штраф  берется  для  страху,  чтобы  имели
опаску и лошадей зря не пускали,  то лошадь, взятую в потраве, на
некошенном лугу или в хлебе,  староста отдает крестьянину,  когда
тот  принесет в заклад что-нибудь:  полузипунник,  кушак,  шапку.
Весною,  как выпустят скот в  поле,  обыкновенно  на  первый  раз
попадается   много   лошадей;  загонят  несколько  штук,  возьмут
заклады,  крестьяне станут строже смотреть  за  своими  лошадьми.
Недели три,  четыре крестьяне смотрят строго,  потрав нет,  потом
опустятся;  опять загонят несколько штук, возьмут заклады, станут
опять строже смотреть, – и так все лето. Осенью, когда у крестьян
менее работы,  староста зовет тех,  чьи  у  него  лежат  заклады,
копать  «за  потраву»  картофель  или  убирать  огородное  и,  по
исполнении  работы,  возвращает  заклады.  Интересно,  что  когда
позовут  попавшихся  в  потраве копать картофель,  то приходят на
день, на два – картофеля у меня немного – не только те, у которых
попадались  лошади в потраве,  но и те,  у которых не попадались.
Нынче  одна  соседняя  деревня,  где   большая   часть   крестьян
зажиточны,  без  зову прислала по бабе со двора копать картофель,
хотя из этой деревни в течение целого лета не попалось в  потраве
ни одной лошади.  Заклад, очевидно, берется только «для страху» –
не будешь строго смотреть за лошадьми,  можно штраф  деньгами  по
закону взять, – потому что если «позвать», то все соседи осенью и
без того придут копать картофель.
     У меня потравы,  как видите,  не составляют  «зла»,  и  если
сосчитать  все,  что в действительности вытравлено в течение двух
лет, то едва ли я имел от потрав убытку более чем на пять рублей,
которые,   конечно,  вознаградились  с  избытком  сделанными  «за
потравы» и «из чести» разными  мелкими  работами.  Для  пояснения
нужно, однако, прибавить, что соседним крестьянам, которые у меня
работают, я дозволяю пасти скот и лошадей, за исключением свиней,
по моему пару,  по скошенным лугам и убранным полям.  Кроме того,
места особенно для меня дорогие  –  сад,  огород,  двор,  телячий
выгон,  –  я  огородил  крепкими изгородями и плетнями;  наконец,
посеяв нынче клевер,  – чего крестьяне очень боялись,  – я  нанял
особенного  сторожа смотреть за клевером после уборки ржи,  но не
для того,  чтобы сторож,  который и жил на поле в  шалаше,  ловил
крестьянских  лошадей,  а  для того,  чтобы он выгонял их,  когда
зайдут на  клевер,  потому  что  ежели  крестьянам  предоставлено   72
пускать лошадей в мое ржище, то как же тут крестьянин усмотрит за
тем,  чтобы лошадь не взошла  на  те  десятины,  которые  засеяны
клевером? Лошади сначала бросились было на клеверные десятины, но
сторож скоро их отучил,  и они заходили на клевер только во время
его отсутствия, когда сторож ходил обедать.
     Мне кажется,  что  потравы  –  только воображаемое «зло»,  и
взгляд петербургского собрания хозяев на этот предмет  не  совсем
верен.  Дело гораздо проще,  если на него посмотреть вблизи. Если
сам хозяин знает каждую десятину в своем поле,  часто осматривает
поля,  умеет  оценить,  как  велик  вред,  причиненный  потравой,
относится к потравам хладнокровно,  не капризничает,  не нажимает
крестьян,  если сторож строг,  то никаких неприятных столкновений
не будет. Первое зло – дороговизна рабочих; второе зло – потравы;
третье  зло  –  несоблюдение  рабочих договоров,  – так говорят и
пишут.  На деле же выходит не то: рабочие дешевы, так дешевы, что
рабочий никогда не зарабатывает настолько, чтобы иметь кусок мяса
за обедом,  постель на ночь, сапоги и хотя сколько-нибудь досуга.
Потравы?  – Но с потравами, как сказано выше, хозяин всегда может
уладить дело.  Несоблюдение договоров рабочими?  – Но  отчего  же
зажиточные  крестьяне,  нанимая работников,  никаких договоров не
делают и ничего от того не  происходит?  Конечно,  к  пану  мужик
относится  не  так,  как  к  другому  мужику;  конечно,  у мужика
существует известного рода затаенное чувство к пану.
     Мужику не под силу платить повинности,  а  кто  их  наложил?
Паны,  говорит мужик.  Продают за недоимки имущество – кто? Опять
паны. Мировой присудил мужика за покражу двух возов сена к трем с
половиною  месяцам  тюремного  заключения;  мужик просит написать
жалобу на съезд и никак не может понять, что нельзя жаловаться на
то, что за 2 воза мировой присудил к 3½ месяцам тюрьмы.
     – За два-то воза на три с половиною месяца?
     – Да, закон такой есть.
     – Помилуйте,   где   ж   такой  закон?  Ну,  сами  посудите,
по-божески ли это будет!
     – Понимаешь ты, в законе написано.
     – В каком это законе?  Кто ж этот закон писал?  Все это паны
написали.
     И так  во  всем.  Все – и требование недоимок,  и требование
поправки дорог,  и требование посылать детей в школу, рекрутчина,
решения  судов  –  все  от  панов.  Мужик не знает «законов»;  он
уважает только какой-то божий закон.  Например,  если вы,  поймав
мужика с возом украденного,  сена, отберете сено и наколотите ему
в шею,  – не воруй, – то он ничего; если кулак, скупающий пеньку,
найдет  в связке подмоченную горсть и тут же вздует мужика,  – не
обманывай,  – ничего;  это все будет по-божески. А вот тот закон,   73
что за воз сена на 3½ месяца в тюрьму,  – то паны написали мужику
на подпор.
     Живя в  деревне,  хозяйничая,  находясь  в   самых   близких
отношениях  к  мужику,  вы  постоянно  чувствуете  это  затаенное
чувство,  и вот это-то и  делает  деревенскую  жизнь  тяжелою  до
крайности...  Согласитесь,  что  тяжело жить среди общества,  все
члены которого,  если не к вам лично,  то  к  вам,  как  к  пану,
относятся неприязненно. Но, впрочем, оставим это...
     Нынешний год  у  нас  урожай,  какого  давно  не  было;  все
уродилось отлично, даже грибы и орехи. Бог, по милосердию своему,
не дал Касьяну взглянуть на нас,  а известно, «Касьян грозный: на
что ни взглянет – все вянет»,  за что ему, Касьяну немилостивому,
бывает  в  четыре года один праздник,  тогда как Николе,  благому
чудотворцу,  два праздника в году.  Но лето  нынешнего  года  для
хозяина,  особенно горяченького,  невыработанного,  было ужасное.
Поверите ли,  я нынешним летом чуть с ума не  сошел.  Вот  в  чем
дело.  Взявшись  два  года  тому  назад  за  хозяйство,  я  скоро
рассчитал, что хозяйничать по-старому, то есть сеять рожь и овес,
держать  скот  для  навоза  и  кормить его тем,  что достанется с
половины покосов,  – словом,  вести хозяйство, как оно до сих пор
ведется в нашей местности у большинства помещиков,  хозяйством не
занимающихся и  добывающих  деньги  службою  государственной  или
земской,  –  не  стоит.  Простой расчет показал скоро,  что нужно
изменить систему хозяйства,  ввести новые хлеба, улучшить скот. Я
не буду здесь говорить о разных соображениях по этому предмету, –
это завлекло бы нас слишком далеко,  –  скажу  только,  что  я  с
первого  же  года хозяйства начал вводить посев льна.  Крестьяне,
разумеется,  были против этого нововведения,  говорили, что лен у
нас не будет родиться, что я не найду охотников обрабатывать лен,
что лен портит  землю  и  пр.  В  прошедшем  году  я  посеял  две
хозяйственных  десятины;  лен  хотя  и не был особенно хорош,  но
все-таки  каждая  десятина  дала  тридцать  пять  рублей  чистого
дохода,  тогда  как прежде эти десятины – лен сеется на облогах –
давали не более как на 3 рубля сена.  После льна посеяна рожь  по
небольшому удобрению – 1000 пудов на хозяйственную десятину,  – и
зелень на этих десятинах лучшая в поле.  В нынешнем  году  я  уже
сеял четыре хозяйственных десятины льну. Осенью прошедшего года я
выбрал  под  лен  четыре   десятины   облог,   отчасти   заросших
березняком;  с осени березняк вычистили,  сожгли, золу разбросали
по  десятине  и  облоги  подняли  на  зиму.  Мeсто  было  выбрано
отличное,  по старонавозью,  земля превосходная, работа выполнена
мастерски.  За зиму облоги отлично промерзли и весною распушились
превосходно. День для посева был отличный; посеяли и заделали как
нельзя лучше.  Мы сеяли лен 2,  3 и 4 мая;  вечером 4 мая,  когда
последний  лен  уже  был заделан,  прошел теплый проливной дождь,
который хорошо смочил и прибил  сильно  распушенную  землю;  5-го
было пасмурно,  6-го шел дождь,  7-го начали показываться всходы,   74
8 мая  утром,  осматривая цветы и овощи в огороде,  я был поражен
тем, что  все   молодые  листья   на   ревене   оказались  сильно
продырявленными.  Всматриваюсь – вижу на листьях сидят  маленькие
темнокоричневые  блестящие  прыгающие  жучки – земляные блохи,  –
каких я прежде не видал,  совершенно отличные от хорошо известных
нам  земляных  блох  с золотистыми полосками на спине,  поедающих
всходы репы и редиса. Осмотрев один огород, маленький подле дома,
–  белый,  как  называет  староста,  потому  что в этом огороде я
занимаюсь сам и развожу в нем разнообразные, господские, овощи, –
я пошел в другой,  серый огород,  где у меня,  между прочим,  был
засеян  небольшой  участок  льну.  Лен  этот  был  посеян  раньше
полевого, хорошо взошел и уже поднялся на вершок от земли. Смотрю
– на льне сидят те же земляные блохи,  что и на ревене,  и  точат
молодые  листики.  Это что еще,  думаю,  за напасть?  и побежал в
поле.  Глянул на лен, и чуть в обморок не упал: представьте себе,
–  все  поле  покрыто  неисчислимым  количеством  земляной блохи,
которая напала на  молодой  всход  льна;  на  каждом  только  что
вышедшем из земли растеньице сидит несколько блох и точат молодые
листики... Где место пониже, посырее, где лен уже поднялся, – там
блохи меньше;  где посуше, где лен и без того идет туго, – тут-то
она,  проклятая,  и точит.  На глазах лен пропадает.  Ну,  думаю,
конец:  в  два-три  дня  все объест – вот тебе и лен,  вот тебе и
нововведение.  Мы говорили,  скажут,  что по нашим местам льны не
идут,  что у нас и деды льнами не занимались.  Тут, конечно, дело
не в деньгах: потеря ста рублей, заплаченных за обработку четырех
десятин,  меня  бы  не  разорила,  но  дело бы затянулось,  а при
введении чего-нибудь нового  первая  вещь  –  успех.  Одно  вышло
хорошо,  другое,  третье  вышло  хорошо  –  и  вот  приобретается
уважение,  доверие к знанию. «Это – малый, голова» – скажут, «это
хозяин»,  и  на  всякую  новость  будут  уже  смотреть  с меньшим
недоверием,  а если в  течение  нескольких  лет  все  будет  идти
успешно,  то  можно приобрести такое доверие,  что всякую новость
принимать будут.
     Понятно, как я был поражен этой неожиданной незадачей.
     Что делать?  Досыта наглядевшись,  как  блохи  едят  лен,  я
побежал домой.
     – Ну, Авдотья, пропал наш лен.
     – Помилуй господи!
     – Да. Уж я тебе говорю, что пропал. Где Иван?
     Авдотья испугалась; она подумала, что ее муж, староста Иван,
что-нибудь не подладил.
     Отыскав Ивана,  я,  ни слова не говоря,  повел его в поле ко
льну.
     – Видишь? – Что это такое?
     Иван сначала не мог понять, о чем я его спрашиваю. Я показал
ему на блоху.
     – Вижу, теперь вижу, козявочки сидят.                          75
     – Да, козявочки, а видишь ли ты, что козявочки эти едят лен?
     Иван усомнился;   но,   рассмотрев   внимательнее,   и    он
согласился, что действительно козявочки точат листики на льне.
     – Это ничего.
     – Как ничего?  Да разве ты не видишь, что едят? ну, и съедят
все. Пропадет наш лен.
     – Крый господи! Зачем?
     – Как зачем? Да, так, что объедят все, и ничего не останется
– вот тебе и лен. Ведь репу в прошедшем году всю съели.
     – То репа,  – репу всегда объедает,  а на льне никогда этого
не бывало; сколько льнов ни сеял, никогда не бывало.
     – Мало ли что не бывало,  а,  может быть, и бывало, да вы не
замечали.
     – Разве что!
     Иван, однако,   на   этот   раз   не   убедился,  что  блоха
действительно может съесть лен. «Так козявочки – мало ли их летом
бывает».
     В этот день я раз десять бегал смотреть лен – точат.
     На другой  день  блох  появилось  еще  более,  а  между  тем
наступила засуха.  Ни дождинки;  солнце жжет;  каждый  день  дует
сильный южный ветер,  суховей. Земля высохла, потрескалась; лен и
без того идет плохо,  а блох все прибывает да прибывает.  Который
лен  пораньше  вышел из земли,  тот ничего еще,  – стоит,  только
листики подточены и росту нет;  который позже начал выходить – не
успеет показаться из земли – уже съеден. Даже крестьяне дивились.
Блохи всюду появилось такое  множество,  что  ею  был  усыпан  не
только лен, но всякая былинка в поле.
     Я просто думал,  что с ума сойду. Где бы я ни был, что бы ни
делал, – всюду мне мерещились земляные блохи. Пью чай, задумаюсь,
а  перед  глазами  тучи  земляных блох прыгают;  бросаю недопитый
стакан и бегу в поле –  едят.  Сон  даже  потерял:  лягу,  только
забудусь,  – перед глазами мириады земляных блох, которые скачут,
кружатся: вот они растут, растут, вырастают величиною с слонов...
Душно,  жарко; измученный кошмаром, вскакиваю. Светает. Накидываю
халат и бегу в поле.  Роса еще не обсохла,  с  блохой  как  будто
полегче, попряталась, сидит кучками на комочках земли; оживленный
росой лен повеселел.  Успокоенный,  возвращаюсь домой и  засыпаю.
Проснувшись довольно поздно, зову Ивана.
     – Ну, что?
     Иван пожимает плечами.  Сначала он считал это пустяками «так
козявочки,  мало ли их бывает»;  но,  видя,  что блоха,  напав на
выходящие   из  земли  первые  листики  (семядоли),  отъедает  их
начисто, вследствие чего корешок засыхает, он убедился, что блоха
действительно портит всход,  и тоже начал сомневаться. Но я вижу,
он думает: это неспроста.
     – Едят?
     – Точат;  с утра полегче было, должно, росы боится, а теперь   76
опять навалилась! И откуда ее такая пропасть берется?
     – Пропадает наш лен.
     – Господня воля.
     – Что же мы будем делать?
     Иван молчит,   переминается  с  ноги  на  ногу  и,  стараясь
отклонить мои мысли от льна,  заводит  разговор  о  посеве  овса,
которому так благоприятствует погода.  Иван, как человек бывалый,
в старостах давно уже служащий, около господ понатершийся, всегда
заботится о хорошем расположении духа барина.  Первую зиму, когда
я только что приехал,  дела по хозяйству не было,  и я целые  дни
сидел  у  себя  в  комнате,  читал  и писал письма,  Иван всегда,
бывало,  подвернется вечером.  «Вам должно быть скучно,  А.Н.?» –
Да,  невесело.  «Вы бы чайку попили».  – Что ж, дай чаю. – Подаст
Иван  чаю,  а  сам  тут  же  стоит.  «К  соседям   бы   съездили,
познакомились,  –  барыни  тоже  есть,  –  а то все одни изволите
сидеть».  – Кто ж  тут  соседи?  –  Иван  начинает  пересчитывать
соседей и в особенности налегает на соседок:  «в А.  барыня, в В.
барыня,  в Г.  барыня – тут,  почитай,  все барыни; господ совсем
нет:  кои  померли,  кои  на  службе находятся».  А то другой раз
придет Иван.  «Папиросы на исходе,  А.Н.; я думаю бабенку позвать
из деревни,  пусть напробует:  не мудреное дело, сделает? Дарочку
думаю позвать – вот,  что сегодня приходила, вы изволили видеть».
Теперь Иван, думая отклонить мои мысли от льна, на другие стороны
хозяйства налегает.
     – Скот как отлично  наедается!  Новая  корова,  что  недавно
купили, должно, телится скоро. Вот, если бы бог дал телку!
     Я молчу.
     – Отлично  земля  идет  нынче  к  разделу.  Редко  такой сев
бывает.  Рожь так и прет.  Если господь совершит  все,  –  урожай
будет отличный.
     – Да что мне твоя рожь, если лен пропадет.
     – Пшеница  тоже  отлично  идет,  –  вы  бы  изволили сходить
посмотреть.
     – Я знаю,  что пшеница хороша; недаром мужики так на пшеницу
лезут. Отчего ей быть худой?
     – Не  всегда  так  бывает;  иной  раз  и лядо хорошо,  да не
задается. Все воля господня.
     Что мне рожь – я опять всю весну ни разу даже в ржаном  поле
не  был;  что мне овес – бегу смотреть лен.  Едят:  не успеют еще
листики развернуться,  как на них сидит уже  целая  куча  блох  и
точат.
     Что делать? Все книги перерыл, отыскивая способы уничтожения
земляных  блох.  Способов  предлагают   немцы   множество.   «Для
уничтожения  ее  –  т.е.  земляной  блохи  – посыпают всходы льна
золою», читаю в одной книге. Зову Ивана.
     – Ты,  Иван,  вот все не веришь,  что блоха съест лен, а и в
книге сказано,  что всходы льна истребляет земляная блоха.  Немцы   77
вот заметили, а ты говоришь: никогда не бывало.
     – Никогда не бывало, сколько льнов ни сеял.
     – Да, вот ты не веришь!
     – Отчего не верить,  все бывает:  вот у  Б.  барыни  –  сами
изволите знать – нынешней весной сороки были напущены.
     Сначала Иван не придавал блохам никакого значения, но потом,
убедившись,  что  козявочки  действительно   подъедают   листики,
вследствие чего лен пропадает,  он высказал, что это не настоящие
какие-нибудь блохи,  – никогда этого до сих пор не бывало,  – что
это  не простые козявочки,  а напущенные злыми людьми из зависти,
подобно тому, как бывают напущенные сороки, крысы. Действительно,
нынешней  весной  у  одной  моей  соседки был такой случай – были
напущены сороки.  Ни с того,  ни с сего, весною, когда скот и без
того был плох,  еле вставал,  появилось множество сорок,  которые
стали летать в хлевы и расклевывать у коров  спины:  заберутся  в
хлев,  усядутся  у  коров на спинах и клюют точно падаль – у всех
коров спины изранили страшнейшим образом. Что ни делали, ничто не
помогало   (вот   и  заводи  тут  симентальский  скот!);  гоняли,
стреляли,  надоумил  кто-то,  за  дедами   посылали...   наконец,
помещица  пригласила  попа  служить  с большим требником.  Потом,
через несколько недель,  встретив у одного богатого  помещика  на
именинах священника, я ему рассказал о сороках. – Бывает это; все
дело в том,  какие сороки, – заметил священник глубокомысленно, –
если напущенные – это нехорошо.  Тоже недавно у нас был случай: у
одного арендатора,  поляка,  появились в хлевах крысы;  бегают по
коровам,    шерсть    объедают,    на   спинах   гнезда   делают;
возился-возился и, хотя католик, попов призывал для совершения на
скотном дворе водосвятия, чего прежде не делалось.
     – По-твоему,   это   значит  напущенные  блохи?  У  вас  все
напущенные,  – рассердился я;  – телята дохнут – хлев не на месте
стоит; корова заболела – сглазили.
     – Поживите  в  деревне,  сами  изволите  узнать,  А.Н.,  все
бывает. От злого человека не убережешься.
     – Ну,  да что тут толковать:  вот и  в  книге  сказано,  что
поедают.  Я знаю только,  что если мы ничего не будем делать,  то
пропадет наш лен.
     – Да что же делать, А.Н.?
     – Советуют посыпать золой. Ты как думаешь?
     – Тэк-с.
     «Для уничтожения ее посыпают всходы, льна золой», – медленно
читаю я в книге.
     Иван молчит.
     – Что же ты молчишь?
     – Как прикажете.  Испытание сделать можно;  бабы, может, еще
не всю золу из печей повыгребли, сколько-нибудь найдется.
     – Не всю повыгребли, не всю повыгребли! Ступай – ты!
     Иван уходит.  Действительно,  откуда же  взять  золы,  чтобы   78
посыпать  четыре  десятины?  Опять  начинаю  рыться в книгах:  «в
других местах распускают серный цвет с водою и  поливают  всходы.
Равным  образом  большую  пользу  приносит  в этом случае поливка
всходов льна водой,  в которой распущен гуано».  Ну,  гуано у нас
достать нельзя; а не попробовать ли серный цвет? Зову Ивана.
     – Вот что, Иван. Золы, конечно, теперь на четыре десятины не
достанет,  а вот тут в книге сказано,  что хорошо поливать всходы
льна серным цветом, распущенным в воде. Как ты думаешь?
     Иван молчит.
     – Можно послать в город купить серного цвету. Переделаем две
бочки,  так,  чтобы удобно было поливать  –  ведь  ты  видал  как
поливают шоссе?
     Иван молчит.
     – Что  же  ты молчишь?  Ведь ты видал,  как шоссе поливают в
Петербурге?
     – Бочки можно приладить, досточку сзади сделаем.
     – Ну,  да,  приладим;  ведь это хорошо будет;  ведь  ты  сам
заметил, что она боится мокроты, а тут еще серный цвет.
     – Много воды нужно, А.Н.
     – Конечно,   но  ведь  сам  знаешь,  без  работы  ничего  не
достается;  жаль только,  что в книге не сказано, сколько серного
цвета на десятину нужно. Пуда по два, я думаю, довольно будет?
     Иван молчит.
     – Пошлем Сидора сегодня в город;  завтра вечером он вернется
– на саврасом пусть едет,  тот лучше бежит,  – а мы тем  временем
две бочки приладим.
     – Как прикажете, можно Сидора послать.
     – -Только достанет ли он там серного цвету?
     – Сколько ни на есть достанет;  если в лавках нет,  в аптеке
можно достать.  Я для собак в аптеке  брал  –  на  десять  копеек
порядочно в бумажку отсыпали.
     Молчание. Я перелистываю книгу. Иван переминается.
     – Серного  цвету  если  не  достанет,  селитры  можно взять:
селитра в лавках всегда есть.
     – Селитры? Какой селитры?
     – Да что в солонину кладут;  эта  всегда  в  лавках  бывает.
потому  что  в  солонину  кладут:  червяк не заводится,  – червяк
селитры боится. Тоже бура хороша, от прусаков помогает.
     – Нет, не нужно; ступай.
     Иван уходит.  Я опять роюсь в книгах:  ищу,  нет ли  чего  в
курсах огородничества. «К уничтожению этих насекомых способствуют
частые  вспрыскивания  водой,  посыпка  известью   или   табаком;
особенно действительным оказалось средство, рекомендованное Буше,
а  именно:  вспрыскивание   раствором   полыни;   другие   хвалят
вспрыскивание чесночной водой». Все не идет; где тут вспрыскивать   79
водой – пока другую бочку привезем,  первая и  высохнет;  извести
нет,  полыни  нет,  чесноку и для огурцов-то не всегда достанешь.
Табаком разве посыпать?  Не идет,  когда  его  натрешь,  –  да  и
рассыпать  неудобно,  – все глаза запорошит.  Я начинаю беситься,
проклинаю  немцев,  а  еще  больше  русских  составителей  ученых
руководств по сельскому хозяйству. «Распускают серный цвет в воде
и поливают ею  всходы»  –  скажите  пожалуйста!  А  ведь  наверно
учеников  заставляют  все  это  заучивать  и нули ставят,  ученых
степеней не дают,  если они  не  знают  средств  для  уничтожения
вредных насекомых, этих бичей хозяйства...
     Опять роюсь  в  книгах,  – все еще старая привычка по книгам
доходить,  – перелистывая, даже в глазах от напряженного внимания
темно  стало;  ну,  вот кажется подходящее средство:  «делают две
рамы шириною в гряду и вышиною в 1',  натягивают на  них  прочную
парусину,   которую   с  обеих  сторон  намазывают  очень  липким
веществом,  например,  дегтем или птичьим клеем. К передней части
рамы  приделывают  ручки в 3' длиною,  а на задней втыкают мелкий
хворост.  Когда эти рамы проводят  несколько  раз  по  гряде,  то
множество  этих  прыгающих  жучков прилипает к липкой поверхности
парусины».  Кажется,  что  будет  хорошо;  это  предлагается  для
огородов,  но,  думаю,  если сделать рамы побольше, обить крепким
холстом, намазать дегтем и возить на колесах по полю, блохи будут
подпрыгивать и прилипать к дегтю. Отлично, думаю; когда наберется
много блох,  рамы можно очистить,  опять помазать дегтем и  снова
возить  по полю.  И блох,  сколько наберется при очистке рам,  не
бросим – в компост употребим, ведь употребляют же немцы в компост
майских  жуков,  которых просто обирают руками.  Побежал в поле –
лен покрыт блохой;  ударил по земле палкой – блохи  подпрыгивают.
Отлично;  заметил и на какую высоту они прыгают.  Так,  думаю,  и
рамы устроим.
     Прибежав домой, зову Ивана и говорю ему о рамах.
     Иван молчит.
     – Ведь это,  кажется, хорошо будет. Устроим рамы на колесах,
понимаешь, намажем дегтем, и будем возить по полю. Иван молчит.
     – Как   налипнут   они,  так  и  очистим  скребком;  только,
пожалуйста,  скажи ты Сидору – он будет возить рамы,  – чтоб все,
что очистил с рам,  собирал в одно место,  плетенку дай,  и потом
свез бы в ту кучу, куда носят... Ведь тут все азотистые вещества,
а,  по исследованиям вольноэкономического общества, первое дело –
азотистые вещества. Компост потом для лугов употребим.
     Иван молчит.
     – Да что же ты молчишь?  Ты скажи,  как ты думаешь?  Ведь не
трудно же рамы устроить? Не трудно?
     Иван молчит.
     – Да что же ты молчишь? Ведь едят!                             80
     – Едят.  На кузиной десятине, почитай, весь край объели. Так
и точат.
     – Ну?...
     – Как прикажете,  только,  по-моему, А.Н., лучше бы всего за
попами спосылать,  богомолебствие совершить.  Бог не без милости,
даст дождика,  и все будет хорошо;  сами изволили заметить, – она
божьей росы боится.
     В несколько  дней  я  совершенно  измучился,  от  сна  и еды
отбился,  похудел  и  даже  заговариваться  начал,  в  московский
комитет сельскохозяйственной консультации писать хотел...
     Что делать?  Думал я,  думал и, наконец, послав к черту всех
немцев, как настоящих, так и переводных, надумался.
     – Ну, Иван, говорю, я надумался: если завтра не будет дождя,
если  блохи  не  убавятся,  мы  будем отсевать;  выскородим опять
хорошенько и отсеем, – еще не поздно.
     Иван сначала воспротивился такому решению,  но я его  разбил
на  всех  доводах,  которые  главным образом состояли в том,  что
может,  бог даст, обойдется и так. Наконец, я ему предложил такой
ультиматум:  если  не  будет  еще несколько дней дождя,  то блоха
съест лен, поэтому следует послать за семенами; если же ты, Иван,
старый и опытный хозяин,  думаешь, что отсевать не нужно, то будь
по-твоему,  только бери лен за себя – и барыши,  и  убытки  твои.
Если  возьмешь  лен  за себя,  то можешь делать,  что хочешь:  за
попами посылать, за дедами, что хочешь.
     Иван пошел в поле,  в сотый раз осмотрел лен  и  вернулся  с
ответом:
     – Нет, оставим так, не будем отсевать.
     – Так,  значит, ты берешь лен за себя? Хорошо – вот тебе еще
до завтра день сроку: подумай, посмотри.
     Иван в этот день несколько раз ходил на лен.  Вечером, когда
он   пришел  с  докладом,  я  тотчас  заметил,  что  и  он  начал
сомневаться.  Выслушав доклад о работах,  я ни полслова обо льне.
Иван сам заговорил.
     – Да  что же тут толковать:  по-моему,  лен должен пропасть,
следует отсеять,  и если льняных  семян  не  достанем,  то  овсом
отсеять; но если ты берешь лен за себя – завтра дай окончательный
ответ – и будь по-твоему.
     На другой день я не пошел смотреть лен. Иван это заметил.
     – Что же вы, А.Н., на лен сегодня не ходили? – заговорил он.
     – Да что  же  его  смотреть.  По-моему,  нечего  смотреть  –
отсевать  нужно;  но  если  ты  за  себя  берешь  –  пусть  будет
по-твоему.
     Однако, вижу, Иван трусит – Авдотья настроила. Молчу.
     – Сегодня еще больше объела.
     – Ну, так как же?
     – Надумался и я: должно быть, отсевать придется.
     – Ну,  отсевать,  так отсевать. Хорошо, собирайся и поезжай.   81
Если льняного семени не достанем,  овсом отсеем,  или под озимь к
будущему году пустим.
     Пообедав, Иван поехал за 60 верст доставать семени. День был
солнечный,  знойный,  но под вечер стало натягивать с запада, и к
ночи набежала туча,  которая разразилась таким проливным  дождем,
что щепки поплыли.  На завтра задул северо-восточный ветер, стало
холодно,  целый день моросил дождик; блоха попряталась и лен стал
оживать – откуда что берется.  Когда Иван вернулся с семенами, то
отсевать было уже не  нужно  и  невозможно.  Пошли  дожди,  блоха
пропала,  лен  ожил,  поправился,  и  урожай  вышел  хороший.  Та
десятина,  которая была сильно подъедена,  за  которую  мы  очень
боялись,  дала,  за вычетом семян, на 40 рублей льняного семени и
на 85 рублей льну, всего на 125 рублей, а так как обработка стоят
25 рублей, то с десятины получилось чистого дохода 100 рублей, то
есть втрое более,  чем стоит самая земля. Интересно, что на одной
из  десятин,  где  блохи было гораздо менее,  – блоха нападала на
самые сильные всходы,  – урожай вышел гораздо хуже.  Конечно, все
земля правит.
     Лен дает  громадный  доход,  и  даже  при  плохом урожае – в
прошедшем году я получил по 35 рублей чистого дохода с десятины –
окупает  землю;  только  совершенное  отсутствие  хозяев – все на
службе, и это правильно, потому что, по моим расчетам, служба без
всякого  риску  дает  еще более дохода,  чем лен – причиною,  что
земля  пустует,   зарастает   березняком,   вместо   того   чтобы
производить лен.  Все земли, которые запущены после «Положения» и
пустуют,  могли бы быть теперь обращены под лен  или  пшеницу,  и
если  бы это сделали,  то народ в нашей местности не голодал бы и
не должен  был  бы  отправляться  на  дальние  заработки.  Вы  не
поверите,   как  тяжело  хозяину  смотреть  на  такое  положение:
превосходные земли,  которые могли бы производить  лен  и  хмель,
пустуют, зарастают кустами, березняком, а тут же рядом измученные
люди болтают кое-как пустую  землю,  которая  не  дает  им  куска
чистого  хлеба.  То  же  самое  количество  работы,  то  же число
пудо-футов работы в одном случае дало бы на 100 рублей продуктов,
а  в  другом дает только на 10 рублей.  Не обидно ли,  что работа
прилагается так бесплодно? Мне постоянно говорят здешние хозяева,
что  они  лен  не  сеют,  потому что он истощает землю.  Не знаю,
откуда явилось такое ложное мнение (после льна хлеб  родится  еще
лучше),  но если даже допустим, что это верно, если допустим, что
лен портит землю,  то это все же ничего не значит.  Если я получу
от  льна  100 рублей чистого дохода с десятины,  то не все ли мне
равно, что земля истощится – да хоть бы она совсем провалилась, –
когда я за эти 100 рублей могу купить три таких же десятины.  Но,
разумеется,  ведение льна  требует  много  хлопот,  затраты  хотя
небольшого  капитала  и пр.,  и пр.  Конечно,  гораздо проще быть
председателем земской управы,  мировым судьей  –  за  500  рублей   82
можно найти писаря,  который все знает,  а если что-нибудь не так
сделает, то на мировом съезде поправят, и т.д.
     Оказалось, что  мы  напрасно  беспокоились  насчет  блохи  –
урожай льна вышел отличный.  Когда пришло время молотить,  то мне
просто  хоть  не  показывайся  на  ток:  старик-гуменщик  Пахомыч
проходу не давал. Чуть я на ток, он сейчас:
     – Посмотрите-ка,  барин,  сколько  льну с деминской десятины
навозили,  а вы говорите весною – лен  пропал.  Отсевать  хотели:
против бога идти думали.  Поправлять дело божье хотели; а господь
милосердный ишь сколько льну уродил. Так-то, барин.
     – Однако же, Пахомыч, ты ведь сам видел, что блоха подъедала
всход; если бы не пошел вдруг дождь, нужно было бы отсевать.
     – Какая там блоха, выдумали блоху!
     – Да ведь ты сам видел!
     – Видел.  Все воля господня,  значит,  оно так и нужно было.
Господь указал блохе быть, значит, ей и нужно быть. А вы отсевать
хотели,  против бога думали идти,  поправлять хотели. Нет, барин,
все воля божья: коли бог уродит, так хорошо, а не уродит – ничего
не поделаешь.
     – Однако же и мужики говорят, что «навоз и у бога крадет».
     – Оно так, да нет, все воля божья. Поживите – увидите. Вот и
нынешний год – ведь думали, все помрем с голоду, а вот живы, новь
едим и водочку с нови пьем. Так-то. Бог не без милости.
     Бог не без милости,  говорит народ, давно уже такого года не
бывало. Бог не без милости.
     Раз весной,  в  самую  ростепель,  возвращаясь  домой  после
осмотра полей,  встретил я бабу Панфилиху из соседней деревни,  –
везет на колесах мешок.
     – Здравствуй, А.Н.
     – Здравствуй, Панфилиха. Что везешь?
     – Из гамазеи овес.  По осьмине на двор выдали,  скот кормить
нечем.
     – Что же так, сена нет?
     – Какое сено,  – соломы нет,  последнюю с крыш дотравливаем.
Посыпать было нечем,  вот,  славу богу,  по осьмине на  душу  что
наибеднейшим дали.
     – Плохо дело, а ведь не скоро еще скот в поле пустим!
     – Воля божья. Господь не без милости – моего одного прибрал,
– все же легче.
     – Которого же?
     – Младшего, на днях сховала. Бог не без милости, взглянул на
нас, сирот своих грешных.
     Я не выдумываю;  я сообщаю факты; если не верите, вспомните,
что отвечала в Тверской губернии баба комиссии, исследовавшей, по
поводу моей статьи, вопрос об артельных сыроварнях.
     – Это вы,  господа,  – говорила баба,  – прандуете детьми; у   83
нас не так: живут – ладно, нет – «бог с ними».
     – Да что ж тебе младший – ведь  он  грудной  был,  хлеба  не
просил?
     – Конечно, грудной хлеба не просит, да ведь меня тянет тоже,
а с пушного хлеба какое молоко,  сам знаешь. И в «кусочки» ходить
мешал:  побольшеньких пошлешь,  а сама с грудным дома. Куда с ним
пойдешь?  – холодно,  тоже пищит.  Теперь,  как бог его  прибрал,
вольнее  мне стало.  Сам знаешь,  сколько их Панфил настругал,  а
кормить не умеет.  Плохо – божья воля; да бог не без милости. – И
баба ударила кнутом кобыленку.
     Весною нынешнего  года  крестьянам пришлось совсем погибать.
Ни хлеба,  ни корму;  даже богачам пришлось прикупать  хлеб;  всю
солому  с  крыши потравили,  кислой капустой,  у кого оставалась,
овец кормили,  – сами  весной  щавельком  перебьемся,  даже  семя
льняное,  у кого было оставлено для посева, все потравили: толкли
и посыпали резку.  Каждый думал уже не столько о себе,  сколько о
скоте,  как  бы  поддержать  скот до выгона на пастбище.  В конце
марта и начале апреля положение было ужасное;  если бы весна была
обыкновенная,  то большая часть скота должна была бы погибнуть от
бескормицы,  но  бог  не  без  милости.  Весна  в  нынешнем  году
наступила так рано,  как и не запомнят старики. В чистый четверг,
13 апреля,  было тепло,  как летом,  даже  жарко;  прошел  теплый
проливной  дождь,  прогремел  гром.  В  этот  день  в  первый раз
выпустили скот в поле,  и – вещь неслыханная – с 12 апреля  весна
установилась,  и скот уже не пришлось более оставлять дома; было,
правда,  несколько холодных дней на святой,  но с Егорья скот уже
стал  наедаться в поле.  Весна в нынешнем году – настоящая весна,
теплая,  радостная, зеленая – наступила тремя неделями ранее, чем
обыкновенно.  Не будь этого,  крестьяне совершенно бы разорились,
особенно бедняки, потому что кормы были потравлены еще до Евдокей
и  весь март пришлось кормить скот соломенной резкой,  посыпанной
мукой, а муку-то нужно было покупать, так как даже богачам своего
хлеба  не хватило.  Счастье еще,  что железная дорога поддержала:
был,  во-первых,  заработок – пилка и подвозка дров, отправляемых
отсюда  в Москву,  – а,  во-вторых,  вследствие подвозки хлеба по
железной дороге степная рожь не подымалась выше 7 рублей, местная
же шла в 8 рублей. Не будь железной дороги, рожь достигла бы, как
в прежние годы, 12 рублей.
     Повторяю, положение было ужасное.  Крестьяне,  кто победнее,
продали и заложили все,  что можно,  – и будущий хлеб,  и будущий
труд.  Процент за взятые взаймы деньги платили громадный,  по  30
копеек с рубля и более за 6 месяцев. Мужик прежде всего старается
занять,  хотя бы за большой процент, лишь бы перевернуться, и уже
тогда только,  когда негде занять,  набирает работы.  В апреле ко
мне пришел раз довольно зажиточный мужик,  у которого не  хватило   84
хлеба, с просьбой дать ему взаймы денег на два куля ржи.
     – Дай  ты  мне,  А.Н.,  пятнадцать  рублей  денег  взаймы до
покрова;  я тебе деньги в срок представлю,  как семя продам, а за
процент десятину лугу уберу.
     – Не могу. А если хочешь, возьмись убрать три десятины лугу:
по 5 рублей за десятину дам. Деньги все вперед.
     – Нельзя, А.Н.
     – Да ведь хорошую цену даю,  по 5 рублей  за  десятину;  сам
знаешь, какой луг; если 100 пудов накосишь, так и слава богу.
     – Цена  хороша,  да мне-то невыгодно.  Возьму я три десятины
лугу убирать,  значит свой покос  упустить  должен,  –  хозяйству
расстройство.  Мне бы теперь только на переворотку денег,  потом,
бог даст,  конопельку к покрову продам, тогда вот я тебе десятину
уберу с удовольствием.
     Действительно, крестьянину   очень  часто  гораздо  выгоднее
занять денег и дать большой процент,  в особенности работою,  чем
обязаться  отрабатывать  взятые  деньги,  хотя бы даже по высокой
цене за работу.  При известных условиях,  мужик не может взять  у
вас работу, хотя бы вы ему давали непомерно высокую цену, положим
два рубля в  день,  потому  что,  взяв  вашу  работу,  он  должен
упустить  свое  хозяйство,  расстроить свой двор,  каков бы он ни
был;  понятно,  мужик держится и руками и  зубами.  Когда  мужику
нужны   деньги,   он  дает  громадный  процент,  лишь  бы  только
переворотиться, а там – бог хлебушки народит: пенечка будет. Если
мужик  вынужден  брать  деньги  под большие проценты,  это еще не
вовсе худо;  а вот когда плохо, – если мужик наберет работ не под
силу. В нынешнем году было множество и таких, которые готовы были
взять какую угодно работу,  только бы деньги вперед.  Хлеба  нет,
корму нет,  самому есть нечего,  скот кормить нечем, в долг никто
не дает – вот мужик и мечется из  стороны  в  сторону:  у  одного
берется  обработать круг,  у другого десятину льна,  у третьего –
убрать луг,  лишь бы денег вперед получить, хлебушки купить «душу
спасти».  Положение мужика,  который зимой, «спасая душу», набрал
множество работы,  летом самое тяжелое: его рвут во все стороны –
туда ступай сеять,  туда косить,  – конца работы нет, а своя нива
стоит.
     Утро. Прелестное  весеннее  утро:  роса,   воздух   наполнен
ароматами,  птицы начинают просыпаться.  Солнце еще не взошло, но
Аврора уж не спит  и  «из  подземного  чертога  с  ярким  факелом
бежит».  Мужик Дема встал до свету, подъел хлебушки, запрягает на
дворе лошадь в соху,  думает в свою ниву  ехать  –  у  людей  все
вспахано,  а его нива еще лежит. Не успел Дема обрядить лошадь, а
уже староста из Бардина, прискакавший верхом выгонять обязавшихся
работой, тут как тут, стучит в ворота.
     – Эй, Дема!
     – Чего?
     – На  скородьбу ступай.  Что ж ты до сих пор на скородьбу не   85
выезжаешь – люди выехали, а тебя нет.
     – Ослобони, Гаврилыч, ей-богу своя нива не пахана.
     – Что мне до твоей нивы – скородить, говорю, ступай.
     – Есть ли на тебе хрест, Гаврилыч? Ей-богу, нива не вспахана
– люди все подняли, а моя лежит.
     – Ступай,  ступай.  Обязался,  так  ступай,  а  не то знаешь
Сидорыча (волостной), – тот сейчас портки спустит.
     Дема почесывается,  но делать  нечего  –  обязался  работой,
нужно  ехать,  волостной  шутить  не любит,  да и староста так не
уедет.  Староста дожидается,  пока Дема  не  запряжет  лошадей  в
бороны и не выедет на улицу.
     – Ну,  поезжай,  да  хорошенько,  смотри,  выскороди,  я ужо
заверну. – Выпроводив Дему, бардинский староста поскакал в другую
деревню выгонять какого-нибудь Панаса.
     Едет Дема  на скородьбу в Бардино и думает о своей непаханой
ниве.
     – Стой,  Дема, куда ты? – встречает Дему фединский староста,
тоже  прискакавший  выгонять  на работу в Федино.  – Что же ты не
выезжаешь до сих пор лен снять – ведь я тебе заказал вчера.
     – Я,  Павлыч,  к вам и собирался,  да вот Гаврилыч  набежал,
скородить в Бардино выгнал.
     – Да  мне-то что за дело до бардинского старосты!  Ведь ты у
нас обязался на лен,  так и работай.  Мы  ведь  тоже  не  щепками
платим. Какое нам дело до бардинского старосты? Ступай лен сеять,
люди все выехали,  а тебя одного нет.  Ступай,  а не то знаешь...
Сидорыч долго думать не будет.
     – Ей  богу,  Павлыч,  сейчас  бардинский  староста  был,  на
скородьбу выгнал, тоже волостным пужает.
     – Какое нам дело! Ступай, ступай, запрягай телегу.
     Фединский староста,  чтоб не упустить Дему,  ждет,  пока тот
не запряжет, и торжественно ведет его в Федино,  а барин на дворе
уже сердится.
     – Что же ты,  Дема,  так запоздал? Видишь, утро какое тихое,
самый сев, ступай насыпай.
     – Да я и то,  Микулаич, спешил: кони на пустоши были, кобыла
путы оборвала,  бегал, бегал, насилу поймал, – не дается, волк ее
заешь,  –  оттого и припозднился.  Сейчас насыплюсь,  нам недолго
посеять, к вечеру заделаем, – уроди только господи.
     На другой день Дема скородит в Бардине,  а  его  нива  стоит
непаханною.  Нет,  уж  это  последнее  дело,  когда  мужик должен
набирать работы не под силу,  – тут во всем хозяйстве упущение, и
смотришь  –  через несколько лет мужик совершенно провалился.  Но
что же  делать?  зато  «душу  спас»,  зимою  с  голоду  не  умер.
Единственный случай,  когда мужику выгодно взять под работу, даже
непосильную,  это если он берет хлеб на семена.  В нынешнем  году
весною,  во время посева,  овес доходил до 5 рублей за куль,  так   86
что мужик за куль овса для посева брался убрать десятину луга,  и
ему все-таки выгоднее, разумеется, в случае урожая, упустить свой
покос, чем оставить поле непосеянным. Однако нынче все-таки много
осталось  нив  незасеянными,  потому что и за высокую плату семян
добыть негде было.
     Нынешняя ранняя весна всех,  даже опытных стариков-крестьян,
поставила в тупик.  Все  шло  ранее обыкновенного  на три недели.
13 апреля слышали первый гром, появились мухи,  начали пахать под
яровое,  gagea  расцвела,  кукушки  закуковали.  С 15-го овцы уже
стали наедаться в поле.  18-го жабник был в полном  цвету.  20-го
появились майские жуки.  К 23-му березняк оделся,  лес зазеленел,
ласточки показались,  крупный скот стал наедаться.  25-го лист на
осине  уже  трясется  – значит,  лошади в поле будут сыты.  28-го
затрубили медведки,  запели  соловьи.  29-го  козелец  зацвел  на
жирных  местах,  черемуха  в полном цвету – ягнят стричь пора.  К
первому мая липа  оделась,  головли  трутся.  К  пятому  «коровий
напор»  был  в  полном  цвету – самое молоко значит,  рожь начала
колоситься,  черные  грибы  показались,  закричали  коростели   и
перепела. Такой ранней весны никто не запомнит. Обыкновенно посев
ярового у нас начинается с царя (21 мая,  св. царей Константина и
Елены).  В  обыкновенные  годы это число совпадает у нас с полным
развитием весенней теплоты,  проявляющемся в  известном  развитии
растительной  и животной жизни.  Овсяный сев,  признаком которого
считается   расцветание   козельца,   ход   головлей,   появление
грибов-березовиков  обыкновенно  бывают  в  20-х  числах  мая.  В
нынешнем году,  вследствие теплой,  ранней  весны,  земля  отошла
ранее,  растительная и животная жизнь опередила обыкновенные годы
на целых две недели и не дождалась «царя».
     Сеять или не сеять?  – вот вопрос, который занимал всех нас.
До  царя еще далеко,  а уже наступили все признаки овсяного сева:
тепло, и козелец цветет, головли трутся и коростели кричат, а еще
Никола не прошел. Неслыханное дело, чтобы у нас сеяли до Николы.
     Сеять или не сеять?
     Посеем рано  –  овес  может  попасть  под засуху,  не нальет
хорошо,  не своим спехом поспеет, поспеет вместе с рожью, так что
два хлеба за раз убирать придется.
     Опоздаем посевом  –  может  морозом  захватить овес во время
налива,  и тогда все пропало,  – примеры этому были,  а по ранней
весне  можно  ожидать и ранних морозов.  Сделалось уже совершенно
тепло,  лето установилось, а еще не отошло 40 утренников, которые
должны  быть  после сороков (9 марта,  сорока мучеников),  – было
всего  только  36  морозов,  что  с  точностью   определила   моя
«старуха», которая на «сороки» спекла сорок колбанов – шариков из
ячной муки – и каждый  день,  когда  мороз,  давала  один  колбан
корове.  Пришло  лето,  а  у  «старухи»  осталось  еще 4 колбана,
значит,  было всего 36 морозов;  можно было еще ожидать 4  мороза   87
(примета нынче не оправдалась, все лето морозов не было).
     Сеять или не сеять?
     28 апреля  у нас было первое совещание с Иваном насчет сева.
Вечер был теплый, превосходный, совершенно майский вечер, соловьи
так и заливались в олешнике подле пруда,  медведки трубили во всю
мочь.  Хорошо весной в деревне!  Право,  если бы  мне  предложили
теперь  быть  директором департамента,  то я не согласился бы.  Я
сидел  на  балконе,  наслаждался  весенним   вечером,   курил   и
прихлебывал  чай.  Иван внизу балкона,  со стаканом чаю в руках –
Иван при мне никогда не садится, и если я ему предложу чаю, то он
всегда пьет стоя – докладывал о дневных работах.
     – Ну что,  Иван,  когда сеять будем?  Не начать ли с будущей
недели, ты как думаешь?
     – Рано еще,  А.Н.  Сколько лет живу,  никогда  так  рано  не
сеяли. Нельзя до Николы сеять. После Николы там что бог даст. Лен
до Николы попробуем.
     – Отчего же рано?  Мало ли, что никогда об эту пору не сеяли
–  ведь  никогда и весны такой ранней не было.  Не ждать же царя?
Зацветет козелец, и сеять.
     – Зачем царя  будем  ждать...  но  все-таки  рано  еще.  Лен
посеем.
     Сеять или не сеять?
     Написал одному  опытному хозяину,  – вы не думайте,  однако,
что у нас вовсе нет хороших хозяев:  есть такие, что так деньги и
гребут,  – прося его совета насчет времени сева. Тот отвечал, что
ждать  царя  нечего,  а  нужно  сеять,  когда   земля   сделается
«посевна», будет тепла, будет издавать «посевный запах».
     «Когда земля  сделается посевна!» А почем это узнать?  – Вот
для этого-то и нужно быть хозяином.  Будешь  хозяином,  будешь  и
денежки загребать; это не то, что в департаменте чиркнул пером, и
готово. Пожалуйте жалованье получать.
     Между тем знаю,  что один из  моих  соседей  уже  посеял  29
апреля.  Опять  совещание с Иваном – тот уже не так упорно стоит,
чтобы сеять непременно после Николы.
     – Можно, говорят, и до Николы сколько-нибудь посеять.
     – В Федине, говорят, посеяли.
     – Слыхал,  что  посеяли,  только  у   них,   говорят,   овес
особенный,   чужестранный,   который   рано  сеют.  Посеем  и  мы
сколько-нибудь до Николы. Лен с понедельника закажу.
     Обращаюсь к  книгам:  беру   руководство   к   практическому
сельскому хозяйству и отыскиваю статью «овес».  Читаю, узнаю, что
овес принадлежит к классу  Triandria  Dyginia,  что  слово  Avena
неизвестно  откуда  происходит,  но  Пекстон  полагает,  что  оно
происходит от цельтического слова Etan,  что значит: есть; узнаю,
что существует 54 разности овса,  что овес можно сеять после всех
хозяйственных растений,  и что это служит  ясным  доказательством   88
того,  что  овес  может  питаться  самыми грубыми началами почвы,
которые,   так   сказать,   не   годятся   для   питания   других
сельскохозяйственных  растений...  Ей-богу  не  вру,  все  это  я
буквально выписываю из книжки – не говорю из  какой,  потому  что
какую ни возьми, все равно. Просмотрев рубрики «климат», «почва»,
«место в севообороте»,  «обработка поля», нахожу, наконец, «время
посева».  Вот оно, вот это-то мне и нужно! Прочитал раз, прочитал
другой, – черт знает, что такое! Написана целая страница, а толку
нет! «Самое лучшее время для посевов овса апрель и май». – Тэк-с.
«На низменных и сырых почвах  его  сеют  в  мае,  а  на  сухих  в
апреле...»,  и все в таком роде, а в заключение сказано: «так как
весьма важно  определить  настоящее  время  овсяного  посева,  то
потому  и  необходимо  при  этом брать во внимание многие местные
условия».
     Да какие же условия нужно брать во внимание?
     Вот для этого-то и нужно  быть  хозяином.  Будешь  хозяином,
будешь  и  деньги загребать,  а то по книгам захотел...  Странное
дело,  отчего это наши агрономические книги так плохи?  Все-то  у
нас  есть:  и  целый  департамент,  и  два – не то три инспектора
сельского  хозяйства,   и   академия,   и   институт,   и   школы
агрономические,  профессоров сколько, наук сколько – домоводство,
растеньеводство,  скотоводство,  – это главные,  – да еще сколько
специальных: луководство, пиявководство, – а книг хороших нет.
     Уезжая из    Петербурга,    я   взял   с   собою   множество
агрономических книг;  кажется,  у меня есть почти все, что издано
по  этой  части  на  русском  языке;  получаю  три  хозяйственных
журнала,  – тоже ведь казна деньги на них отпускает, – а поверите
ли,  всякий  раз,  когда  обращаюсь к книге,  в конце концов дело
сводится на то,  что я швыряю книгу под стол.  Читаешь,  читаешь,
написано   много,   а  того,  чего  ищешь,  никогда  не  найдешь.
Единственные книги,  которые мне приносили пользу,  – это книги и
статьи по садоводству и огородничеству Регеля,  Грачева и других;
даже брошюрка о разведении огородных  растений,  которую  магазин
Запевалова  присылает  вместе  с  огородными семенами,  оказалась
очень полезною,  а из агрономических книг ничего извлечь не могу.
Во  всей  этой массе книг и журнальных статей поражает отсутствие
здравого  смысла,  практических   знаний   и   даже   способности
вообразить реальное дело. Ну, положим, самым делом не занимаешься
на практике,  так неужели же нельзя,  пишучи  статью,  вообразить
себя  в  положении человека,  который должен выполнять то,  о чем
пишется на деле? Ну, положим, пишешь статью о разведении клевера,
–  неужели нельзя вообразить себя в положении человека,  которому
действительно приходится  сеять  клевер,  которому  нужно  прежде
всего  купить семена,  а,  следовательно,  нужно уметь различить,
хороши ли они и т.д.  Тянут,  тянут,  пишут,  или лучше  сказать,
переводят  –  одна  строчка  из  Шварца,  другая из Шмальца – без
всякого толку.  Сейчас видно,  что все эти книги пишутся  людьми,
которые никогда не хозяйничали,  которые не знают, что в половине   89
августа бывают морозы, что в сентябре бывают зазимки, при которых
наваливает снегу на 3 аршина,  что зимою навозная жижа замерзает,
что при 30 градусах мороза  нельзя  работать  на  дворе,  и  если
человек  в  такой  мороз  слезает с печи,  то потому только,  что
«неволя велит и сопливого любить».  Ничего своего,  все из немцев
взято:  такой-то  немец говорит то-то – давай сюда;  другой немец
говорит совершенно противоположное –  давай  сюда;  третий  немец
говорит...  тащи  сюда,  вали все в кучу,  кому нужно – разберет.
Учености в каждой статье тьма, а дела нет. Совершенное отсутствие
практических  знаний  и  какая-то воловья вялость – точно все эти
книги пишутся кастратами.  Мне много  раз  случалось  слышать  от
ученых  агрономов,  что  на  лекциях,  в  книгах и статьях нельзя
излагать  практическое  хозяйство,  но  это  неправда.  Я  теперь
собственным  опытом  убедился,  что  и  книги,  сообщающие  чисто
практические сведения, даже книги, написанные чистыми практиками,
вовсе  не  знакомыми  с  научными исследованиями,  не знающими ни
состава почвы,  ни состава растений,  могут  быть  очень  полезны
практику;   я   убедился   в  этом  на  книгах  о  садоводстве  и
огородничестве.  Приехав  на  хозяйство,  я   не   имел   никаких
практических    знаний    по    полеводству,    скотоводству    и
огородничеству;  моим помощникам – Ивану,  Сидору,  Авдотье – все
эти  части  хозяйства  были  известны  в  равной  степени  и даже
огородничество  менее  всего,  потому,  что  у   наших   крестьян
огородничество   в   плохом   состоянии.  Мне  часто  приходилось
обращаться к книгам за  советом,  и,  странное  дело,  отчего  же
только книги по огородничеству, отчего статьи Грачева, Запевалова
и других, людей, которые едва ли знают, какой состав имеют семена
репы и огурцов, не сходят у меня со стола, между тем как книги по
скотоводству и полеводству,  за весьма небольшими исключениями  –
за  исключением,  например,  книги  Советова  о  кормовых травах,
которая оказалась мне очень полезною, хотя в научном отношении не
выдерживает  самой  снисходительной  критики (теперь мне понятно,
отчего эта книга имела 3 издания),  – валяются под столом? Отчего
же можно написать такую статью о разведении огурцов, которая мне,
практику,  приносит непосредственную пользу,  и  нельзя  написать
такую   же   статью   о  разведении  клевера?  Отчего  статью  по
огородничеству  можно  написать  так,  что  она   непосредственно
относится  к нашим местным условиям,  а статью по полеводству так
написать нельзя?  Отчего Регель и Грачев дают мне такие  указания
относительно  разведения  земляники,  смородины,  капусты  и пр.,
которые я могу непосредственно применить с пользою на практике, а
какой-нибудь  агроном  или скотовод дает такие советы,  которые я
выполнить не могу? Отчего огородник не посоветует мне сделать то,
что  можно  сделать только в Италии,  – я,  разумеется,  исключаю
книги по огородничеству, переведенные с немецкого профессорами, и
говорю  только  о  статьях  наших  (иногда  написанных и немцами)
садоводов и огородников,  – а какой-нибудь агроном, нет-нет, да и   90
посоветует  сеять рожь в конце сентября или накачивать насосом на
гноевище замерзшую навозную жижу? Отчего в статьях по садоводству
и  огородничеству чуется живая струя,  а от агрономических статей
пахнет мертвечиной,  кастратскою вялостию? Отчего Авдотья верит в
книги  по  огородничеству  точно  так,  как  верит  в  поваренные
хозяйственные книги,  которые мне  принесли  пользу,  –  и  часто
просит  меня посмотреть в «книжку»,  как следует посадить то-то и
то-то,  и не верит в книгу по скотоводству? Не оттого ли это, что
статьи  по  огородничеству  пишутся  людьми,  которые  занимались
своими огородами,  а иногда от огородов своих только  и  получали
средства  для  своего  существования,  между  тем  как  статьи по
агрономии и скотоводству пишутся людьми,  которые  клевер  сушили
только  для  гербариев,  и много если разводили на грядках,  скот
видели только на выставках,  а сливки видели только кипяченые – с
пенками?
     Мне часто думается, не эта ли мертвая вялость, которою несет
от книг, причиною, почему наши агрономические заведения выпускают
так   мало  людей,  идущих  в  практику?  Мне  все  кажется,  что
профессор,  который никогда сам не хозяйничал,  который с  первых
дней  своей  научной карьеры засел за книги и много,  если видел,
как другие хозяйничают  на  образцовых  фермах,  который  не  жил
хозяйственными интересами, не волновался, видя находящую в разгар
покоса тучу,  не страдал,  видя  как  забило  дождем  его  посев,
который  не  нес  материальной  и нравственной ответственности за
свои  хозяйственные  распоряжения,  –  мне  кажется,  что   такой
профессор,  хотя  бы  он прочел все книги,  написанные Шварцами и
Шмальцами,  никогда  не  будет  чувствовать  живого  интереса   к
хозяйству,  не  будет  иметь  хозяйственных убеждений,  смелости,
уверенности в непреложности своих мнений, всего того, словом, что
делается  только  «делом».  Агроном,  который никогда не прилагал
своих знаний на деле, будет похож на химика, который изучил химию
по  книгам,  но  никогда  сам  в лаборатории не работал.  Занятие
агрономией  по  книгам,  подобно  тому  как  занятие  химией  или
анатомией по книгам, есть онанизм для ума. Мне кажется, что такие
профессора, сами не интересуясь живо предметом, не имея под собой
почвы,  не  могут возбудить интереса к «делу» и в своих учениках,
вследствие чего те,  окончив курс в агрономическом заведении,  не
идут  в  хозяйство,  а,  копируя  своих профессоров,  поступают в
чиновники.  Недостаток агрономических книг у нас полнейший,  хота
книг  много.  Беда  тому,  кто начнет хозяйничать при помощи этих
книг;  недаром сложилось у нас понятие,  что, кто хозяйничает «по
агрономии», тот разоряется.
     Не найдя в книгах ничего путного относительно времени посева
овса, выругавшись, и, разумеется, упомянув немцев – немцы-то тут,
впрочем,  ни  в  чем не виноваты,  потому что они пишут для себя:
вольно же нам,  не пережевав, все таскать от них в свою утробу! –   91
я пошел бродить по полям и лугам.  Весна в полном разгаре,  всюду
зелень н благоухание, черемуха в полном цвету, козелец зацветает,
в  лесу  стоит  весенний  гул от пения птиц,  жужжания насекомых,
земля тепла, хоть босиком ходи, на пашне пахнет земляными червями
–  вот он,  посевной запах.  Возвращаясь домой,  встретил «деда»;
бежит босиком,  в одной рубахе и мокрых портах,  и тащит что-то в
ведерочке,  должно быть,  раков или рыбу.  – Вот,  думаю, кто мне
скажет насчет посева. «Дед» – старик из ближайшей деревни, совсем
сивый, как у нас говорят, был уже взрослым мальчиком в разоренный
год и хорошо помнит французов – «обходительный,  говорит, народ!»
–  потому  что держал лошадей,  которых его отец ковал проходящим
французским  кавалеристам.  «Дед»  хороший  хозяин,   знает   все
приметы,  и  его  мнение  всегда  уважается на совете «стариков»,
который решает, когда сеять коноплю, овес, рожь и лен: у крестьян
всегда   бывает  предварительное  совещание,  когда  начать  сев,
особенно конопли,  которую сеют все за раз,  и как решат старики,
так и делается.  «Дед» – рыболов,  летом постоянно доставляет мне
рыбу и раков,  а  на  заработанные  деньги  балует  ребят,  своих
внучат,  которых  всегда  сам  возит  на  сельские  ярмарки и там
угощает на свои, рыбою и раками заработанные, деньги.
     – Здравствуй, дед! что, рыбки принес?
     – Рыбки, рыбки свеженькой.
     – Небось, головли?
     – Головлики, головлики.
     – Что ж, трутся?
     – Трутся, трутся.
     – А ведь рано нынче пошел головль?
     – Рано, – и не помню такой ранней весны.
     – Сев, значит, овсяный?
     – Да сев, головль трется, – скоро сев.
     – Когда же сеять будем?
     – А когда пора придет,  когда пора придет.  Рано нынче сеять
будем.
     – Я думаю сеять.
     – Нет,  нет,  нет,  рано еще, обожди маленько, когда матушка
начнет выколашиваться;  ты не смотри,  что в Федине посеяли:  там
овес заморский; обожди маленько, а лен сей, лен сей.
     Вечером, при докладе, Иван начал сдаваться насчет посева.
     – Обходил   рожь   сегодня,   –  отлично  набирается,  скоро
колоситься начнет,  козелец зацветает,  никогда еще такой  ранней
весны не было. Два сева сделаем, А.Н., – один до Николы, а другой
после Николы.
     4 мая  мы  засеяли  половину  поля  овса,  10-го  –   вторую
половину,   17-го   посеяли   ячмень.   Посев  ярового  окончился
благоприятно.  Заделали хорошо.  Ну,  теперь все  кончено,  можно
отдохнуть,  только  бы  бог дал благоприятную погоду.  После сева
вскоре наступила засуха.  С утра до ночи печет солнце,  постоянно  92
дует сухой юго-западный ветер. Земля высохла, потрескалась. Скоро
превосходные вначале всходы овса начали желтеть.  Неделя  прошла,
другая – беда! если еще несколько дней засухи, то яровое выгорит,
как в прошедшем году.  Тяжело хозяину в такое время;  ходишь,  на
небо  посматриваешь,  в  поле  хоть  не  ходи,  овес  заострился,
желтеет,  трава на лугах не растет, отцвела ранее срока, зреет не
своим спехом,  сохнет.  Чуть сделается пасмурно, набежит тучка, –
радостно смотришь на небо.  Упало несколько капель  дождя...  Ну,
слава  тебе  господи,  наконец-то дождь!  Нет,  небо нахмурилось,
походили тучи,  погремел гром в отдалении,  и  опять  нет  дождя,
опять дует суховей,  опять солнце жжет, точно раскаленное железо.
Вот опять набежала тучка,  брызнуло  несколько  капель  дождя,  а
потом опять солнце, опять зной, а по сторонам все тучи ходят. Ну,
наконец,  будет  дождь:  совсем  стемнело;  с   запада   медленно
надвигается темная грозовая туча,  сверкнула молния, раз, другой;
громовые  удары  следуют  один  за  другим,  все  ближе  и  ближе
надвигается  туча,  «старуха»  в  застольной уже зажгла страстную
свечу и накурила ладаном,  вот пахнуло холодом, поднялся вихрь, –
сейчас  польет  дождь.  Нет,  туча  прошла  мимо и в пяти верстах
разразилась проливным дождем и градом,  который отбил  рожь.  Нас
бог  помиловал,  а в окрестностях много полей отбито градом,  так
что засевать нечем было, и крестьяне должны были покупать рожь на
посев.
     Уже началась  вывозка  навоза,  а  дождя нет как нет,  трава
посохла,  овес желтеет и видимо чахнет.  Наконец,  на второй день
возки  навоза,  под  вечер  набежала туча и разразилась проливным
дождем,  который хорошо промочил землю. К утру все зазеленело. На
другой  день с утра зарядил обкладной дождь,  так что после обеда
пришлось  прекратить  возку  навоза,  потому  что  повознички   –
мальчики  и  девочки  7-12  лет,  которые  водят лошадей с возами
навоза,  – размякли,  а повознички такой народ, что как размякнут
да озябнут, убегут и лошадей побросают – что с ними поделаешь?
     Прошло несколько дней;  яровые поправились;  но травы уже не
могли поправиться – отавы зато хороши  были  потом  –  все  время
навозов шли дожди,  перемежаясь с хорошими днями. Наступило время
покоса,  а дожди все идут.  Перед Петровым днем как-то  выскочило
несколько  хороших  дней,  – начали косить.  Только что подкосили
лучший луг – дождь. Через день опять погода, и пошло так: вечером
помочит,  утром  парит,  только  что  повернем,  опять  дождик  –
сеногной.  Просто измучились; луг, который обыкновенно убирался в
5  дней,  убирали  2  недели,  да  и то большая часть сена убрана
сильно испортившегося – а травы-то и  без  того  были  плохи.  Не
успели  еще  покончить  с  главными  покосами,  наступило жнитво.
Выскочило несколько хороших дней,  и у меня в три дня  сжали  все
поле;  еще два хороших дня – и весь хлеб будет в сарае. Не тут-то
было  –  пошел  дождь  и  намочил  снопы.   Пришлось   накрывать,   93
расставлять,  пересушивать;  к счастию, выскочило три сухих дня с
ветром: в два дня снопы высохли, на третий все 450 телег ржи были
свезены и уложены в сарай.  Уф! Когда положили последнюю телегу и
Иван, замкнув сарай и перекрестившись, проговорил: «теперь только
разлучи господи с дымушком»,  точно камень с сердца свалился.  Не
успели мы с Иваном дойти от сарая до дому,  как  пошел  дождь.  С
уборкой  ржи  кончились  все  наши  волнения.  После  того погода
благоприятствовала всем работам: и поздние покосы, и посев озими,
и уборка льнов и яровых шли хорошо.  Конечно,  не без того, чтобы
мы не волновались;  в особенности нас беспокоили льны, потому что
мы,  на  основании  того,  что весна была ранняя,  ожидали ранней
осени и ранних зазимков;  но если весна была такая, что и старики
не запомнят, то осень тоже стояла превосходная, на редкость: скот
ходил в поле до 1 ноября, следовательно, был в поле 6½ месяцев.
     За исключением трав и местами картофеля, все нынче уродилось
хорошо.
     В нынешнем  году  крестьяне,  как  я писал в первых письмах,
пережили ужасную зиму – ни хлеба,  ни корму. Только необыкновенно
ранняя  весна  спасла скот.  Когда скот весной рано пошел в поле,
одной заботой стало меньше:  нужно было  только  прокормиться  до
нови,  но  это-то  и  есть  самое трудное.  Зимою,  кто победнее,
кормились в миру кусочками;  теперь  же,  когда  наступило  время
работать,  в  кусочки  ходить  некогда,  да  теперь и не подадут,
потому что у всех хлебы подобрались.  Перебивались  кое-как.  Кто
позамысловатее,  как говорит Авдотья, те еще с зимы запасли хлеба
на рабочее время  –  приберегали  свой  хлеб,  а  сами  ходили  в
кусочки.  Весною  – кто скотину лишнюю продал и хлеба купил,  кто
работою обязался и на полученный задаток купил хлеба,  кто в долг
набрал до нови;  но было множество и таких,  которые перебивались
изо дня в день.  Раздобудется мужик где-нибудь пудиком мучицы,  в
долг  возьмет,  работу  какую-нибудь сделает,  ягненочка продаст,
протянет  несколько   времени,   работает,   потом   денек-другой
голодает,  бегая  где бы еще достать хоть пудик,  хоть полпудика,
где-нибудь на поденщину станет,  – хорошо еще,  если  можно  хоть
поденную работу найти,  – заработает пуд муки и опять дома сидит,
свою ниву пашет.  Разумеется,  тут не до хорошего хлеба;  замесит
баба с вечера хлеб;  не успеет закиснуть – есть-то хочется,  дети
пищат – пресных лепешек напечет,  а то и просто болтушку сделает.
В праздник в кусочки сбегает, по окрестным деревням детей пошлет,
а то и так около  своих  однодеревенцев,  у  которых  хлеб  есть,
перебивается:  сработает  что-нибудь  –  покормят,  скибку  хлеба
дадут; иной раз и просто зайдет к кому-нибудь во время обеда – не
ел,  скажет, сегодня; покормят – потом в покос, в жнитво поможет,
поработает.  А бабы...  «А что ж  ты  будешь  делать,  –  говорит
Авдотья: – и... не умирать же с голоду!».
     Грибы пошли, полегче стало: все-таки подспорье. Нынешний год   94
грибы  показались  рано  и  урожай  на  них  был  необыкновенный,
конечно,  на одних грибах,  без хлеба,  не наработаешь много,  но
все-таки же продержаться,  пока достанешь хлеба,  можно,  да и  к
хлебу подспорье – все же лучше, чем один сухой хлеб. В моих рощах
грибы родятся во множестве. Летом чуть свет все бабы из окрестных
деревень  прибегают  в  мои  рощи за грибами,  так что,  наверно,
каждый  день  в  рощах   перебывает   человек   до   полутораста.
Разумеется,  бабы  еще  до свету обшарят все рощи и все грибы,  в
особенности белые,  выберут так,  что к утру ничего не останется.
Авдотья,  как  баба,  как Коробочка,  по жадности все уговаривала
меня заказать рощи, т.е. запретить в них брать грибы. Я на это не
согласился.  Мне кажется, что помещику – не говоря уже о том, что
голодные только грибами и питаются, – нет расчета запрещать брать
грибы  в  своих  владениях,  и  что  вот подобные-то запрещения и
влекут к неприятным столкновениям. Известно, что народ, не только
у нас, но даже в Германии, не признает лес частною собственностью
и поруб леса не считает за воровство;  даже и  по  закону  у  нас
поруб  леса  не считается воровством,  – что же сказать о грибах!
Положим, что лес растет сам собою, по воле божьей; но так как лес
растет медленно,  то нужно его беречь, чтобы дождаться известного
результата;  я мог бы срубить 25-летний лес, но я ждал, давал ему
расти до 100 лет, следовательно, так сказать, отрицательно тратил
на него.  Кроме того, если бы я вырубил лес, то земля из-под леса
давала  бы мне доход,  и раз земля считается собственностью,  то,
если я оставляю ее под лесом, я несу известный расход.
     Но что же сказать о грибах?  Гриб вырастает сам собою, никто
его не садит, никто за ним не ухаживает, никто даже не знает, где
он вырастет; сберечь гриб нельзя – не взял его сегодня, завтра он
никуда  не годится;  ожидать,  чтобы он вырос,  нельзя;  помешать
тому,  чтобы он не вырос на известном месте,  тоже нельзя,  да  и
срубить грибы,  как лес,  для того, чтобы воспользоваться землею,
нельзя.   Следовательно,   если   даже    лес    не    признается
собственностью,  а похищение леса воровством, то похищение грибов
нельзя даже поставить на одну степень с  порубом.  Очевидно,  что
гриб,  по воле божьей, растет на общую потребу, и запрещать брать
грибы как-то зазорно.  Конечно,  владелец  леса  может  запретить
брать  в  его лесу грибы,  но это уже значит снимать пенки...  Но
если даже и не принимать во внимание,  так сказать,  неуловимость
такой  собственности,  как гриб,  все-таки нет расчета запрещать.
Если запретить брать грибы, то это неминуемо поставит владельца в
военные,  так  сказать,  отношения  к крестьянам,  что невыгодно;
запрещение брать грибы  особенно  тяжко  отзовется  на  бедняках,
которые  без  грибов  положительно  существовать  не  могут;  оно
отзовется также и на работах,  потому что работающие в  имении  и
суть те,  которые наиболее пользуются грибами. Наконец люди будут
голодать,  а грибы будут пропадать бесполезно, потому что выбрать   95
все   грибы   невозможно,   да   и   невыгодно  этим  заниматься.
Барыни-помещицы обыкновенно запрещают брать в своих рощах  грибы,
потому что также плохо рассчитывают,  как Авдотья,  которая никак
не могла понять,  что мне выгоднее  покупать  грибы  у  баб,  чем
собирать своими работницами,  – За свои-то грибы, да еще и деньги
платить!  –  целое  лето  твердила  Авдотья.  Грибов  было  нынче
действительно множество;  Авдотья с двумя работницами не могла бы
выбрать и тысячной доли того,  что нарождалось. Как много грибов,
видно  из  того,  что  после того,  как утром по рощам пройдет до
полутораста человек, да еще днем бродит много праздношатающегося,
не  имеющего  дела  разного  дворового  люда,  все-таки  вечером,
объезжая верхом рощи и собирая только те грибы, которые увижу, не
слезая с лошади,  на опушке, я обыкновенно привозил штук 30 белых
грибов, что отчасти успокаивало Авдотью.
     Впрочем, и я извлек выгоду из грибов.  В одной из  моих  рощ
случился поруб;  крестьяне из соседней деревни срубили 10 берез и
испортили одну ель для рассохи. Призвал я их:
     – Лес порубили?
     – Не могим знать, А.Н.
     – Мимо шли, видели?
     – Шли, видели.
     – Вами?
     – Не могим знать.
     – То-то не могим знать.  Если еще будет поруб,  в  грибы  не
пущу, так и бабам скажите.
     – Слушаем, А.Н., будьте покойны.
     С тех пор порубов не было.
     Так, грибами,  добытым где-нибудь пудиком мучицы,  постоянно
голодая,  никогда не  наедаясь  досыта,  бедняк  перебивается  до
«нови».  Будь я художником-живописцем, сколько бы типичных картин
представил я на академическую выставку!  Вот мужик Дема – у  него
жена и двое детей, – целую весну он перебивается кое-как. Скоро –
«новь», а Дема третьего дня съел последнюю крошку хлеба и побежал
раздобыться  хоть пудиком мучицы.  Пробегав вчера целый день,  он
нигде не мог достать ни в долг,  ни под работу;  сегодня, в числе
других,  он  пришел ко мне наниматься чистить луг.  Посмотрите на
эту  группу:  сытые  двое  торгуются,  а  голодного  Дему   берет
нетерпение и страх,  что вот я откажу работу, если не наймутся за
мою цену,  – он толкает локтем  сытого  Бабура:  бери.  Деме  все
равно, какая цена, лишь бы добыть сегодня ковригу хлеба, а завтра
пудик мучицы. Если бы я умел рисовать, я нарисовал бы на выставку
«жницу»,  да  не такую,  как обыкновенно рисуют.  Узенькая нивка,
тощая рожь,  солнце жжет,  баба в одной рубахе, мокрой от поту, с
осунувшимся,  «почерневшим» от голоду лицом,  с запекшеюся кровью
на губах, жнет, зажинает первый сноп – завтра у нее хотя еще и не   96
будет хлеба,  потому что смолоть не успеет,  но уже будет вдоволь
каши из пареной ржи.
     Тяжелее всего мужику перед «новью». Вот-вот, не сегодня, так
завтра, рожь поспеет хотя настолько, что можно будет зеленую кашу
есть,  а вот тут-то и нет хлеба;  пуд муки и то трудно достать  в
это время,  потому что каждый запасал хлеба только до «нови». Год
плохой – все жмутся.
     Но вот,  наконец,  смолотили первую рожь и повезли «новь» на
мельницы,  –  едва ли один из ста вернулся с мельницы не выпивши.
Оно и понятно:  человек голодал целый год,  а теперь – хлеба – по
крайней  мере  до  покрова  –  вволю.  Нам,  которые  никогда  не
голодали,  нам,  которые  делаем  перед   обедом   прогулку   для
возбуждения   аппетита,  конечно,  не  совсем  понятно  положение
голодавшего   мужика,   который,   наконец,   дождался    «нови».
Представьте,  однако,  себе,  что Дема, который неделю тому назад
бегал,  хлопотал,  кланялся, на коленях ползал перед содержателем
мельницы,  выпрашивая пудик мучицы,  теперь счастливый,  гордый –
сам черт ему не брат – сидит на телеге, в которой лежат два мешка
нового чистого хлеба!  Содержатель мельницы,  который неделю тому
назад,  несмотря на мольбы,  не одолжил Деме пуда муки, встречает
теперь его ласково,  почтительно величает Павлычем.  Дема, кивнув
головой мельнику,  медленно слезает с телеги, сваливает мешки и в
ожидании очереди – «нови»-то навезли на мельницу гибель,  – когда
придется ему засыпать,  идет на мельничную избу,  откуда слышатся
песни и крики подгулявших замельщиков.  – А!  здравствуй,  Демьян
Павлыч! здравствуй Дема! что, «новь» привез? – Ну, сами посудите,
как тут не выпить!  Поймите же радость человека, который всю зиму
кормился кусочками, весну пробился кое-как, почасту питаясь одной
болтушкой из ржаной муки и грибами,  когда у этого человека вдруг
есть целый куль чистого хлеба,  – целый куль!  В избе Дему  толпа
подгулявших  замельщиков зовет за свой стол.  Дема требует стакан
водки, калач, огурцов; ему с почтением подают и водку, и закуску,
не требуя денег вперед,  как это обыкновенно водится,  потому что
его рожь стоит на мельнице.  На  тощий  желудок  водка  действует
быстро;  после  одного  стакана Дема охмелел,  требует еще водки.
Через полчаса Дема уже пьян...  Когда  проспится,  расплачивается
рожью.
     Так как   ежегодно  часть  ржи  пропивается  крестьянами  на
мельницах, – что отзывается на их благосостоянии, ибо при промене
на  водку  рожь  идет по очень низкой цене:  гарнец ржи за стакан
водки и ломоть хлеба да пару огурцов,  – так как у пьяного мужика
содержатель  мельницы  легко может отсыпать хлеба (нужно же и ему
заработать на патент,  торговое свидетельство,  аренду),  то, для
охранения народного благосостояния и нравственности, промен хлеба
на водку и вообще продажа водки на мельницах воспрещается.  Но на
деле этого не бывает,  и водка на мельницах всегда есть, и промен
водки на рожь ежедневно совершается,  да и нельзя  иначе,  потому   97
что  на  такую мельницу,  где нет водки,  никто не повезет молоть
«новь».  Так как мельница без водки существовать не  может,  –  в
«новь-то»  и  бывает главный заработок на мельнице,  – то правило
каким-нибудь образом обходят.  Обыкновенно кабак  устраивается  в
некотором   расстоянии  от  мельницы,  иногда  и  рядом  с  избой
мельника,  но только кабак имеет особый вход, – патент берется на
другое  имя.  Если  кабака  подле мельницы нет,  если,  например,
помещик,  заботясь  о  благосостоянии  крестьян,  начитавшись   в
газетах о вреде пьянства, не дозволяет содержателю мельницы иметь
кабак,  то он торгует водкой тайно,  без патента;  если надзор уж
очень строг, то хозяин не продает водки, но угощает по знакомству
водкой замельщиков,  которые к нему привозят молоть свою  «новь».
Разумеется,  за угощение хозяину отсыпают рожью.  Акцизные знают,
конечно,  что правило относительно непродажи водки  на  мельницах
нигде не соблюдается и соблюдаемо быть не может, ибо никто на нее
возить молоть не будет.  Мне не раз случалось говорить об этом  с
акцизными,  но  они  как-то  странно  относятся  к  этому.  Когда
доказываешь,  что на мельницах водку продают и  меняют  на  рожь,
когда  объясняешь,  что без этого мельница существовать не может,
то  акцизный  соглашается:  нельзя  не  согласиться,  когда  факт
существует;  но если начнешь говорить о там, что акцизным следует
представлять высшему начальству о неприменимости как этого, так и
многих других правил, придуманных с целью уменьшения пьянства, но
цели не  достигающих,  правил  бесполезных,  стеснительных,  даже
вредных, акцизный уже не то.
     – Ведь  мужик,  когда у него есть новь,  непременно выпьет с
радости?
     – Выпьет.
     – И напьется?
     – Напьется.
     – Ведь если б вас сделали акцизным генералом – поставили  бы
вы бутылочку, другую холодненького?
     – Ну, конечно, – улыбается акцизный.
     – А ведь мужик генералом себя чувствует,  когда везет «новь»
на мельницу?
     – Пожалуй.
     – Нельзя же ему не выпить с «нови»,  и уж,  конечно,  он  не
поедет молоть туда, где нельзя раздобыться водкой?
     – Пожалуй, что не поедет.
     – Водка,  значит,  непременно  должна быть на мельнице;  без
того и мельница существовать не может?
     – Пожалуй, что так.
     – Ну, почему же не дозволить торговли водкой на мельницах?
     – Нет, нельзя дозволить; ведь, согласитесь, это большое зло,
если  дозволено будет на мельницах держать водку.  Мужик привозит   98
молоть хлеб,  напивается пьян, променивает хлеб на водку, его при
этом обирают, а потом зимой у него нет хлеба.
     – Но   ведь  это  зло  существует,  потому  что  правило  не
исполняется и исполнено быть не может,  так как  никто  хлеба  не
повезет,  если  водку продавать в мельничной избе не дозволяется,
то нужно на известном расстоянии  от  мельницы  выстроить  кабак;
расход,  значит,  бесполезная трата денег, потому что кабак стоит
только для виду,  а потраченные  деньги  мельник  все  же  должен
выбрать  с  того же мужика.  Следовательно,  правило не достигает
цели, и к тому же еще более способствует обеднению мужика, потому
что всякое стеснительное правило,  чтобы быть обойденным, требует
некоторого расхода, который все-таки платит тот же мужик.
     – Оно  так,  но  ведь  согласитесь,  что  продажа  водки  на
мельницах – зло!
     – По-моему,  нет; да, кроме того, правило не уничтожает зла:
водка ведь на мельницах есть.
     – Однако же...
     По этому  случаю  я  припомнил  рассказ  о  том,  как  немец
показывал публике в зверинце белого медведя.
     – Сей есть лев, житель знойной Африки, кушает живых быков, –
говорит немец монотонным голосом, указывая палочкой на льва.
     – Сей есть белый медведь, житель полярных стран, очень любит
холодно;  его  каждый  день от двух до трех раз обливают холодной
водой.
     – Сегодня обливали? – спрашивает кто-то из публики.
     – Нэт.
     – Вчера обливали?
     – Нэт.
     – Что ж, завтра будут обливать?
     – И нэт.
     – Да когда же его обливают?
     – Его никогда не обливают,  сей есть  белый  медведь  житель
полярных стран,  очень любит холодно;  его каждый день от двух до
трех раз обливают холодной водой, – продолжает немец.
     И сколько таких правил – белых медведей, которых каждый день
обливают холодной водой.
     Мы все удивительно как привыкли к этому; каждый и говорит, и
делает так,  как будто он не  сомневается,  что  белого  медведя,
которого  никогда  не  обливают,  ежедневно  от  двух до трех раз
обливают холодной  водой.  Дорога,  пролегающая  по  моим  полям,
теперь у меня в большом порядке – везде прорыты канавки,  сделаны
мостики, хозяйственно обделано, хоть в карете шестериком поезжай,
сам  становой пристав похвалил.  Летом,  в нынешнем году разнесся
слух,  что  будет  проезжать  губернатор:  из  волости   прислали
десятского,  чтобы  поправить  дороги...  через несколько времени
староста, давая отчет о произведенных граборами работах, говорит:   99
«I поденщина на починку дороги – 45 копеек».
     – Где это ты чинил?
     – На горке; губернатор, говорят, поедут.
     – Пойдем, покажи.
     Прихожу и вижу,  что подле дороги, которая достаточно хороша
для проезда – по ней мимо  меня  очень  часто  проезжает  богатая
соседка  в карете на лежачих рессорах четверкой в ряд,  не дурна,
значит, дорога – срезан дерн и брошен в боковую рытвину.
     – Для чего ты это тут накопал? дорога и без того хороша.
     – Да как же-с? губернатор поедут, чинить дорогу нужно-с.
     – Так что ж, что поедет – дорога ведь хороша?
     – Дорога ничего.  Ф.  барыня третьего дни четверкой в карете
проезжали, даже не выходили.
     – Так зачем же чинить, когда хороша?
     – Губернатор изволят ехать.
     – Наконец,  какая же польза,  что срезали дерн и побросали в
рытвину – ведь рытвину все равно не засыпали?
     – Оно так. Все-таки же чинили, уважение, значит, оказали.
     И все убеждены,  что когда едет губернатор или архиерей,  то
дорогу  –  хоть  бы  она и была хороша – нужно починить,  то есть
поковырять землю то здесь,  то там  заступом,  уважение  оказать.
После  такой  починки,  где дорога была хороша и остается хороша,
где была худа – и остается худа, разве только на самых непроезжих
местах зачинят настолько, что дорога простоит неделю, другую.
     Даже животные  у наc привыкают к извеcтным порядкам.  У меня
есть  cтарый  пегий  конь,  на  котором  я  верхом  объезжаю  мои
владения;  конь  этот  чрезвычайно  смирен  и умен,  так что им и
править не нужно – бросил поводья, он сам знает, куда идти. Пеган
из опыта знает,  как ненадежны мостики на дорогах, и потому, если
предоставить ему идти вольно,  он никогда не пойдет через мостик,
а старается обойти стороной.  На моих полевых дорогах все мостики
в исправности,  но Пеган – как ни умен – все-таки обходит  и  мои
мостики.
     Попробовав «нови»,  народ повеселел, а тут еще урожай, осень
превосходная.  Но недолго ликовали  крестьяне.  К  покрову  стали
требовать недоимки,  разные повинности,  – а все газеты виноваты,
прокричали,  что урожай,  – да так налегли,  как никогда. Прежде,
бывало,  ждали  до  Андриана,  когда пеньки продадут,  а теперь с
покрова  налегли.   Обыкновенно   осенью,   продав   по   времени
конопельку,  семячко, лишнюю скотинку, крестьяне расплачиваются с
частными долгами, а нынче все должники просят подождать до пенек,
да  мало  того,  ежедневно  то тот,  то другой приходят просить в
долг,  – в заклад коноплю,  рожь ставят  или  берут  задатки  под
будущие  работы,  –  волость сильно налегает.  Чтобы расплатиться
теперь с повинностями,  нужно тотчас же продать скот,  коноплю, а  100
цен нет. Мужик и обождал бы, пока цены подымутся – нельзя, деньги
требуют,  из волости нажимают,  описью имущества грозят, в работу
недоимщиков ставить обещают.  Скупщики, зная это, попридержались,
понизили цены,  перестали ездить по деревням; вези к нему на дом,
на постоялый двор,  где он будет принимать на свою меру, отдавай,
за что даст,  а тут у него водочка...  да и как  тут  не  выпить!
Плохо.  И урожай,  а все-таки поправиться бедняку вряд ли. Работа
тоже подешевела,  особенно сдельная,  например пилка дров, потому
что  нечем  платить – заставляйся в работу.  На скот никакой цены
нет,  за говядину полтора рубля за пуд не  дают.  Весною  бились,
бились,  чтобы  как-нибудь  прокормить  скотину,  а теперь за нее
менее дают,  чем сколько ее стоило прокормить  прошедшей  весной.
Плохо. Неурожай – плохо. Урожай – тоже плохо....1

---