К общему списку статей

Статьи из Энциклопедии Дидро и д'Аламбера

{20}

Достоверность

ДОСТОВЕРНОСТЬ (логика, метафизика и мораль). В собственном смысле слова это такое качество суждения, которое устанавливает в нашем уме силу и неопровержимость утверждаемого нами положения.

Слово "достоверность" имеет разные значения. Иногда оно относится к истине или к предложению, принимаемому разумом. В таких случаях говорят: достоверность такого-то положения и т.п. Иногда оно означает (как мы отметили) принятие умом предложения, оцениваемого им как достоверное.

Можно также, как это сделал г. д'Аламбер во "Вступлении" [к Энциклопедии], различать очевидность и достоверность, имея в виду, что очевидность относится скорее к идеям, связь которых разум устанавливает мгновенно, а достоверность - к тем идеям, связь между которыми устанавливается лишь с помощью некоторых посредствующих понятий. Так, например, положение "целое больше его части" очевидно само по себе, ибо мгновенно и без всякого посредствующего понятия ум схватывает связь, существующую между понятиями целого, т. е. большего, и части, т. е. меньшего. Однако положение "квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов двух его других сторон" достоверно, но само по себе не очевидно, ибо необходимы многие посредствующие и последовательные положения, чтобы обнаружить его истинность. В этом случае можно сказать, что достоверность является итогом большего или меньшего числа очевидных положений, которые непосредственно следуют друг за другом, но не могут быть постигнуты разумом одновременно и требуют постепенного и раздельного рассмотрения.

1. Отсюда следует, что число положений может быть столь большим, даже в геометрическом доказательстве, что они составят лабиринт, в котором самый острый ум заблудится и не достигнет достоверности. Один из {21} лучших геометров прошлого столетия признал, что если бы свойства спирали не могли быть доказаны иначе, чем следуя запутанному способу Архимеда, то нельзя было бы иметь уверенности, что эти свойства вообще открыты: "Я много раз перечитывал это место у Архимеда, но не помню, чтобы хоть раз понял его смысл". 2. Отсюда также следует, что в математике достоверность всегда порождается очевидностью, поскольку она вытекает из непрерывной связи, устанавливаемой между многими последовательными и близкими идеями.

Чемберс говорит, что очевидность - это собственно связь, устанавливаемая рассудком между понятиями, а достоверность - это его суждение об этих понятиях. Однако такое мнение кажется мне скорее игрой слов: ведь одно и то же - видеть связь двух понятий и судить о них.

Можно было бы, кроме того, различать, как сделано во "Вступлении"1, очевидность от достоверности, имея в виду, что очевидность относится к чисто умозрительным истинам метафизики и математики, а достоверность - к предметам физики и к наблюдаемым в природе явлениям, чье познание доставляют нам чувства. В этом смысле очевидно, что квадрат гипотенузы равен квадратам двух других сторон прямоугольного треугольника, и достоверно, что магнит притягивает железо.

В схоластике2 различают два рода достоверности: один - это размышление, порождаемое очевидностью вещи, другой - убеждение, порожденное значением вещи. Последнее схоласты прилагают к вопросам веры. Но такое разграничение довольно легковесно, ибо убеждение устанавливается не в силу важности вещи, но в силу ее очевидности; к тому же достоверность размышления и убеждение представляют собой, собственно говоря, одно и то же действие ума.

Гoраздo бoльше oснoваний имеет разграничение трех следующих рoдoв дoстoвернoсти в сooтветствии с тремя степенями пoрoждающей ее oчевиднoсти.

Метафизическая достоверность вытекает из метафизической же очевидности, например: согласно имеющемуся в геометрии положению, что углы треугольника равны двум прямым, метафизически, т. е. столь же абсолютно, невозможно, чтобы этого не было, как невозможен квадратный треугольник.

Физическая достоверность - та, что вытекает из физической очевидности, например при наличии огня на руке, если он видим и жжет, физически невозможно, чтобы этого не было, хотя, говоря абсолютно строго, этого может и не быть.

Моральная достоверность основана на моральной очевидности; например: некто выиграл или проиграл процесс, о чем его известили его ходатаи или друзья или если ему вручена копия приговора; морально невозможно, чтобы столько лиц объединилось для обмана кого-то, в ком они заинтересованы, хотя, говоря абсолютно строго, это не невозможно.

В "Философских сообщениях"3 опубликован алгебраический подсчет степеней моральной достоверности, заключенной в свидетельствах людей по поводу всевозможных случаев. {22} Автор полагает, что если сообщение, прежде чем оно нас достигнет, прошло последовательно через уста двенадцати лиц, каждое из которых сохранило за ним 5/6 достоверности, то в итоге после этих двенадцати пересказов в нем останется не более ½ достоверности, так что будет равное число шансов считать это сообщение истинным или лживым. Если же пропорция достоверности равна 100/106, она снизится наполовину лишь при семидесятом пересказе, а при 100/1001 - лишь при шестьсот девяносто пятом. Согласно указанному автору, в целом дробь а/b, отражающая достоверность, придаваемую сообщению, прошедшему через двух свидетелей, будет иметь лишь aa/bb достоверности, а достоверность сообщения у n свидетелей будет аn/bn. Это легко доказывается правилами комбинаций. Предположим (как выше), что при двух последовательных свидетелях достоверность равна 5/6, т. е. первый обманет, так сказать, один раз и пять раз скажет правду; один раз обманет и второй, пять раз и он скажет правду. Из всех 36 случаев в 25 они оба скажут правду, следовательно, достоверность равна 25/36 = 5/6² и т.д.

Если двое дают о факте совпадающие свидетельства и каждый в отдельности придает ему 5/6 достоверности, тогда вследствие такого двойного свидетельства факт будет обладать 35/36 достоверности, т. е. его вероятность и невероятность будут в отношении 35 : 1. Если совпадут три свидетельства, достоверность достигнет 215/216. Совпадение десяти свидетельств, каждое из которых имеет 1/2 достоверности, дает на этой же основе 1023/1024 достоверности. Это очевидно, так как всегда имеется 36 случаев, и лишь в одном случае лживы два свидетельства. Случаи, когда лживо лишь одно из двух, должны рассматриваться как содержащие достоверность, ибо здесь дело обстоит не так, как в предшествующем случае при двух последовательных свидетелях, из которых один воспринимает сообщение другого; здесь предполагается, что два свидетеля увидели событие и узнали о нем независимо друг от друга. Значит достаточно, чтобы лживо было лишь одно из двух свидетельств вместо того, чтобы, как в первом случае, ложь первого сделала бы лжецом второго, даже если он считает, что не лжет и намерен сказать правду.

Затем автор подсчитывает достоверность традиции устной и письменной, непрерывно переданной и подтвержденной многими последовательными свидетельствами. См. статью "Вероятность" и в особенности продолжение настоящей статьи, где по достоинству оценены эти расчеты и основанные на них абсурдные рассуждения.

Дальнейший текст статьи является диссертацией г-на аббата де Прада, предназначенной послужить введением к его важному труду об истинности религии. Мы ее изложили бы, если бы не боялись умалить ее силу, тем более что ее предмет столь обширен, идеи так новы и прекрасны, тон так благороден, доказательства так убедительны, что мы предпочли ознакомить с нею целиком. Мы надеемся, что люди, близко принимающие к сердцу интересы религии, будут нам признательны, а прочим она будет очень полезна. К тому же мы можем заверить, что если обязанности издателя Энциклопедии были нам когда-либо приятны, то теперь в {23} особенности. Но пора предоставить слово самому автору: его сочинение принесет ему больше похвал, чем все наши добавления.

Подобно всем заблуждениям, пирронизм4 пережил изменения. Сперва отважный и смелый, он намеревался ниспровергнуть все и довел недоверие до отказа от истин, преподносимых ему очевидностью. Религия тех времен была слишком абсурдной, чтобы занимать умы философов; не стоило разрушать то, что было не обосновано, и слабость врага часто умеряла силу преследователей. Те факты, в которые предлагала верить языческая религия, вполне удовлетворяли ненасытное легковерие народа, но были недостойны серьезного внимания философов. Появилась христианская религия; распространяя свой свет, она вскоре заставила исчезнуть все призраки, вызванные суеверием. Несомненно, то было зрелище весьма удивительное для всего мира, когда сонмы богов, внушавших страх или надежду, вдруг превратились в презренные игрушки. Лицо мира, изменившееся столь быстро, привлекло внимание философов; все обратили свои взоры на эту новую религию, требовавшую от них не меньшего подчинения, чем от народа.

Oни вскoре убедились, чтo oпирались главным oбразoм на факты, в сущнoсти неoбыкнoвенные, нo кoтoрые надлежалo oбсудить в сooтветствии с представляемыми для тoгo дoказательствами. Таким oбразoм, диспут изменил свoй характер: скептики признали права метафизических и геoметрических истин на наш ум, а неверующие филoсoфы oбратили свoе oружие прoтив фактoв. Этoт стoль дoлгo вoлнoвавший умы вoпрoс мoг бы быть скoрее разъяснен, если бы еще дo начала спoра стoрoны дoгoвoрились, какoму суду надлежалo вынести пригoвoр. Вo избежание пoдoбнoгo затруднения мы гoвoрим скептикам: вы признаете oпределенные факты истинными, и примера существoвания гoрoда Рима, в чем вы не мoжете усумниться, былo бы дoстатoчнo, чтoбы вас в этoм убедить, если бы вы не сoгласились с нами прoстo из дoбрoсoвестнoсти. Следoвательнo, есть такие признаки, кoтoрые заставят вас признать истиннoсть факта - если бы их не былo, тo чем былo бы oбществo? Ведь все в нем, так сказать, держится на фактах. Вoзьмите все науки, и вы с первoгo взгляда убедитесь, чтo oни требуют увереннoсти в oпределенных фактах. При испoлнении ваших намерений вы рукoвoдствуетесь благoразумием, а чтo такoе благoразумие, как не предусмoтрительнoсть, кoтoрая, раскрывая челoвеку прoшлoе и настoящее, пoдсказывает ему средства, наибoлее пригoдные для успеха егo предприятий, и oберегает егo oт вoзмoжных препятствий? Благoразумие, если мoжнo так выразиться, есть лишь следствие настoящегo и прoшлoгo, и, следoвательнo, oнo oпирается на факты. Мне незачем бoльше настаивать на истине, известнoй всему миру, нo я хoчу лишь пoказать недoверчивым людям те признаки, кoтoрые oпределяют пoдлинный факт. Я дoлжен их убедить, чтo oни существуют не тoлькo в наши дни и, так сказать, на наших глазах, нo прoисхoдят также в oтдаленных странах, или же из-за свoей древнoсти oтделены oт нас грoмадным прoстранствoм векoв. Вoт тoт суд, кoтoрoгo мы ищем и кoтoрoму надлежит рассудить все представленные нам факты.

{24}

Факты происходят на виду одного или многих лиц; то, что лежит на их поверхности и затрагивает чувства, относится к самому факту, а о последствиях, которые из него вытекают, судят философы, считающие факт достоверным. Для очевидцев глаза - безупречные судьи, свидетельству которых всегда надо следовать. Однако если факты происходят за тысячу миль или если они случились много веков назад, то какими путями мы воспользуемся, чтобы добраться до них? С одной стороны, если они не относятся к какой-либо непреложной истине, они ускользают от нашего разума, а с другой - они ускользают от наших чувств либо потому, что больше не существуют, либо потому, что случились в слишком отдаленных от нас странах.

Нам даны четыре вещи: показания очевидцев или современников, устная традиция, история и памятники. В истории говорят очевидцы или современники, устная традиция тоже возводит нас до них, а памятники, если можно так выразиться, скрепляют их свидетельства. Все это непоколебимые основы моральной достоверности, благодаря которой мы можем приблизить самые отдаленные объекты, нарисовать и сделать ощутимым то, что стало невидимым, и, наконец, представить себе то, чего больше не существует.

При исследовании истины о фактах надо тщательно отличать вероятность от высшей степени достоверности и не воображать по невежеству, что вероятность сама по себе уже ведет к пирронизму или хотя бы в малом ущемляет достоверность. После зрелого размышления я всегда считал, что эти две вещи разделены так, что одна никак не приводит к другой. Если бы некоторые авторы работали над этой темой лишь после долгого размышления, они бы не унизили своими выкладками моральную достоверность. Свидетельство людей - это единственный источник, порождающий доказательства для отдаленных фактов; различные сообщения, на основе которых вы их рассматриваете, дают вам либо вероятность, либо достоверность5. Если вы убеждены в честности лишь одного свидетеля, то факт является для вас лишь вероятным, но в соединении со многими другими согласными свидетельствами он приобретет достоверность. Вы предлагаете мне поверить в событие неопровержимое и интересное, у вас много свидетелей, говорящих в его пользу, и вы убеждены в их честности и искренности, вы пытаетесь проникнуть в их сердца, чтобы разобраться в их побуждениях. Я одобряю этот экзамен, но если бы я что-либо построил на этой одной основе, боюсь, что это было бы скорее мое предположение, чем реальное открытие. Я не считаю, что нужно основывать доказательство лишь на знании сердца того или иного отдельного человека, и осмелюсь сказать, что невозможно представить моральные доказательства - вполне сравнимые с метафизической достоверностью - того факта, что Катон6 обладал той честностью, которой наделяли его современники и потомки. Его репутация есть доказуемый факт, но в отношении его честности надо вопреки себе ограничиться предположением, ибо она, пребывая в глубине его сердца, прячется от наших чувств и наши взгляды ее достичь не могут. Поскольку всякий человек исполнен человеческих качеств, то как бы он {24} ни был правдив в течение своей жизни, сообщаемый им факт может показаться мне лишь вероятным. Итак, образ Катона не дает вам ничего, что вы могли бы определить с полной достоверностью. Но бросьте взгляд, если можно так сказать, на то, что представляет собой человечество в целом; посмотрите на различные страсти, волнующие людей, исследуйте такое удивительное противоречие: у любой страсти есть своя цель и свойственные ей взгляды. Вы не знаете, какая страсть руководила тем, кто с вами говорит, и это колеблет ваше доверие, но вы не можете сомневаться в разнообразии страстей, вдохновляющих большое число людей. Сами их слабости и пороки служат укреплению основы, на которой вы должны строить свое суждение. Я знаю, что защитники христианской религии особенно настаивали на искренности и честности апостолов, и я далек от того, чтобы спорить здесь с теми, кто довольствуется таким доказательством. Однако, поскольку нынешние скептики очень требовательны к достоверности фактов, я полагаю, что не рискую ничем, если буду еще требовательнее их в этом отношении, так как я убежден, что евангельские события обладают той степенью достоверности, которая побеждает усилия самого крайнего скептицизма.

Если я могу быть уверен в том, что свидетель точно все увидел и хотел сказать мне правду, его свидетельство должно быть для меня непреложным - моя убежденность возрастает пропорционально степени этой двойной уверенности. Однако она никогда не достигнет полной доказательности, пока свидетельство остается единственным и я имею дело с отдельным свидетелем. Ибо каким бы знанием человеческого сердца я ни обладал, я никогда не буду знать его настолько совершенно, чтобы угадать его различные прихоти и все неведомые пружины, заставляющие его действовать. Но то, что я напрасно искал бы в одном свидетельстве, я найду в сочетании многих, ибо в них отражена человеческая природа. Тогда я смогу, согласно законам, которым следуют умы, уверять, что только истина может объединить множество людей, чьи интересы так различны, а страсти столь противоположны. Заблуждение имеет разные формы, соответствуя складу ума людей и предрассудкам религии и воспитания, в которых они вскормлены. Если же вопреки этому чудовищному разнообразию предрассудков, разделяющих нации столь сильно, я наблюдаю, что они сходятся в одинаковом изложении факта, я нисколько не должен сомневаться в его реальности. Чем больше вы будете мне доказывать, что управляющие людьми страсти странны, неразумны и прихотливы, чем более красноречиво будете вы преувеличивать число заблуждений, порождающих столько разных предрассудков, тем сильнее вы подтвердите, к вашему великому изумлению, мою убежденность, что только истина может заставить говорить одинаково множество людей с различными характерами. Мы не можем породить истину, она существует независимо от человека и не подвластна ни нашим страстям, ни нашим предрассудкам. Напротив, заблуждение, имеющее лишь ту реальность, которую мы ему придаем, вынуждено из-за этого принимать ту форму, которую мы хотим ему придать. Следовательно, оно по своей природе всегда носит отпечаток того, кто его создал, {26} и по заблуждениям человека легко обнаружить склад его ума. Если бы нравоучительные книги содержали не идеи своих авторов, но, как им полагалось бы, отражали опыт изучения ума человека, я отослал бы вас к ним, чтобы вы убедились в защищаемом мною принципе. Выберите известный и интересный факт, и вы убедитесь, если это возможно, что согласие характеризующих его свидетелей может обмануть вас. Вспомните славную битву при Фонтенуа7. Могло ли показание определенного числа свидетелей вселить в вас сомнение в одержанной французами победе? В этот момент вас не занимала ни честность, ни искренность свидетелей. Их согласие убедило вас, и ваше доверие не могло ему противиться. Знаменитый и интересный факт влечет за собой последствия. Эти последствия удивительным образом служат подтверждению свидетельства очевидцев. Для современников свидетельства являются тем же, чем для потомства служат памятники. Подобно картинам, распространенным по всей области, где вы живете, они беспрестанно являют вашим взглядам интересующий вас факт. Сопоставьте их со свидетелями, а последних - с фактом, и в итоге вы получите доказательство, тем более убедительное, что заблуждению был прегражден всякий доступ. Ведь такие факты не могут быть приписаны страстям и интересам свидетелей.

Мне возразят: для убеждения в непреложности факта вы требуете, чтобы сообщающие о нем свидетели обладали противоположными страстями и разными интересами. Однако если бы эти черты истины, которых я вовсе не отрицаю, были единственными, можно было бы сомневаться в некоторых фактах, которые не только относятся к религии, но и составляют ее основу. У апостолов не было ни противоположных страстей, ни разных интересов, отсюда, скажут мне, поскольку ваша проверка станет невозможней, мы вовсе не сможем убедиться в сообщенных ими фактах.

Несомненно, это возражение лучше рассмотреть в другом месте, где я буду говорить об евангельских событиях, но следует остановиться на несправедливых или невежественных упреках. Из всех фактов, в которые мы верим, я не знаю других, более пригодных для той проверки, о которой идет речь, чем евангельские. Эта проверка еще более убедительна, и я верю, что она обретет силу, поскольку можно сопоставить свидетелей не только друг с другом, но и с фактами. Что хотят сказать, полагая, что у апостолов не было противоположных страстей и личных интересов и что по отношению к ним всякая проверка невозможна? Видит бог, что я не собираюсь приписывать страсти первым основателям нашей несомненно божественной религии; я знаю, что у них было только одно стремление - к истине. Но знаю я об этом только потому, что убежден в истинности христианской религии. Человек же, который делает лишь первые шаги в познании этой религии, может рассуждать об апостолах, как и о прочих людях, без того чтобы христианин, который трудится над его обращением, нашел это дурным. Почему апостолами не могли руководить страсть или выгода? Именно потому, что они защищали истину, которой были чужды и страсти, и выгода. Отсюда знающий христианин сказал бы тому, кого он хочет убедить в исповедуемой им религии: если факты, сообщенные {27} апостолами, неистинны, то какая частная выгода или любимая привязанность могла заставить их так упорно защищать обман, ибо ложь обязана своим происхождением только страсти и выгоде? Но, продолжил бы этот христианин, каждому известно, что у определенного числа людей должны обнаружиться противоположные страсти и разные выгоды; значит, если бы они руководились страстью и выгодой, их мнения вовсе не совпали бы. Следовательно, придется признать, что только истина образовала это совладение. Это рассуждение получит новую силу в случае, если после сопоставления одних лиц с другими их сопоставили бы и с фактами. Тогда стало бы ясно, что они таковы, что не допускают никаких страстей и не имеют иной цели, кроме истины, которая смогла бы побудить их к свидетельству о фактах. Мне незачем продолжать это рассуждение; достаточно очевидно, что факты христианской религии обладают свойствами истины, которую мы утверждаем.

Возможно, кто-нибудь спросит меня и о том, почему я настаиваю на отделении вероятности от достоверности. Почему я не согласен с теми, кто писал о моральной очевидности лишь как о совокупности вероятностей?

Те, кто выдвигает эти вопросы, никогда не изучали предмета в должной мере. Сама по себе достоверность неделима, ее нельзя разделить на части, одновременно не разрушив ее. Она обнаруживается в определенном пункте сравнения, причем именно там, где свидетелей достаточно для того, чтобы доказать наличие у них противоположных страстей и различных интересов, либо, если угодно, когда факты не могут согласоваться ни со страстями, ни с интересами тех, кто о них сообщает. Словом, когда очевидно, что и со стороны свидетелей, и со стороны факта невозможно усмотреть единства мотивов. Если из этого сравнения вы исключите какое-либо необходимое обстоятельство, то достоверность для вас исчезнет. Вам придется заняться изучением оставшихся свидетелей; поскольку у вас их недостаточно, чтобы они могли воплотить весь характер человечества, вам придется изучать каждого в отдельности. Вот каково основное различие между вероятностью и достоверностью: последняя имеет своим источником общие Для всех людей законы, а первая - изучение характера того, кто ее сообщает; одна способна возрастать, другая - нет.

Если вы увидите Рим собственными глазами, вы не станете от этого более уверенным в его существовании, но ваша достоверность изменила свою природу, став физической. От этого, однако, она не стала более непоколебимой. Если вы представите мне многих свидетелей и сообщите о тщательном изучении каждого в отдельности, в зависимости от свойственного вам умения понимать людей, вероятность будет большей или меньшей. Ясно, что такие суждения об отдельных лицах всегда содержат известные предположения, и это пятно смыть с них невозможно. Умножьте сколько хотите эти исследования, но если ваш ограниченный ум не поймет закона, которому подчиняются умы, то хотя вы и умножите число ваших вероятностей, но никогда не приобретете достоверности. Я хорошо понимаю, что именно принуждает определять достоверность как совокупность вероятностей - возможность перейти от вероятностей к достоверности.{28} Однако не потому, что последняя как бы состоит из первых, а вследствие того, что множество вероятностей требует многих свидетелей, и вам приходится обращать свои взоры на человека в целом, отставив представления об отдельных лицах. Но мало того, что достоверность не является итогом вероятностей; как вы видите, для ее достижения необходимо изменить сам объект исследования. Словом, вероятность помогает достоверности лишь в той мере, в какой от частных идей переходят к общим. В итоге этих размышлений вам нетрудно будет понять бесполезность расчетов английского геометра, претендовавшего на то, чтобы вычислить различные степени достоверности, обеспечиваемые многими свидетелями. Достаточно будет выяснить это затруднение, чтобы оно исчезло.

Сoгласнo указаннoму автoру, различные степени верoятнoсти, неoбхoдимые для придания факту надежнoсти, oбразуют как бы дoрoгу, кoнец кoтoрoй - дoстoвернoсть. Первый свидетель, чей автoритет дoстатoчнo велик, чтoбы напoлoвину убедить меня в факте, так чтo мoжнo равнo держать пари как за, так и прoтив истиннoсти сooбщеннoгo мне сведения, пoзвoлил мне прoйти пoлoвину пути. Втoрoй свидетель, стoль же дoстoйный дoверия, как и первый, заставивший меня прoйти пoлoвину всегo пути, заставит меня (пoскoльку егo свидетельствo стoль же весoмo) прoйти лишь пoлoвину следующей пoлoвины; таким oбразoм, два свидетеля заставят меня прoйти три четверти пути. Третий свидетель заставит прoдвинуться лишь на пoлoвину oтрезка, oставленнoгo мне двумя первыми свидетелями. Пoскoльку егo свидетельствo не превoсхoдит свидетельств двух первых, взятых в oтдельнoсти, oнo, как и те, мoжет прoдвинуть меня лишь на пoлoвину oставшегoся пути, какoй бы длины oн ни был. И вoт тoму несoмненная причина: каждый свидетель мoжет уничтoжить в мoем уме лишь пoлoвину причин, кoтoрые прoтивятся пoлнoй дoстoвернoсти факта. Итак, английский геoметр рассматривает каждoгo свидетеля в oтдельнoсти, пoскoльку oн oтдельнo oценивает свидетельствo каждoгo; значит, oн не идет пo дoрoге, намеченнoй мнoю для дoстижения дoстoвернoсти. Уже первый свидетель дал бы мне вoзмoжнoсть прoйти весь путь, если бы я мoг убедиться, чтo oн не oшибся или сoзнательнo не ввел меня в заблуждение oтнoсительнo сooбщеннoгo факта. Я дoпускаю, чтo не мoгу дoстичь такoй увереннoсти, нo надo исследoвать причину. Тoгда вы убедитесь, чтo oна заключается в невoзмoжнoсти oпределить oдушевляющие этoгo челoвека страсти или рукoвoдящие им интересы. На этoт недoстатoк и дoлжнo быть направленo все ваше внимание. Затем вы перехoдите к рассмoтрению второго свидетеля, и не придется ли вам убедиться, что, как и при первом, трудность в изучении этого второго свидетеля осталась неизменной? Прибегните ли вы к изучению третьего - все равно это будут всегда лишь отдельные представления. Вам неизвестны сердца свидетелей, и это мешает вам найти достоверность. Ищите же способ выявить их, так сказать, вашему взору, а таким способом может быть только большое число свидетелей. Не зная никого из них в отдельности, вы сможете, однако, утверждать, что их не объединил никакой сговор с целью обмануть вас. Неравенство положений, расстояния, природа факта, число свидетелей {29} заставят вас понять, и притом без сомнений, что у них есть противоположные страсти и различные интересы. Именно тогда, когда вы это поймете, вы достигнете и достоверности, которая, как было показано, совершенно не поддается вычислению.

Мне говорят: претендуете ли вы на то, чтобы воспользоваться признаками истины для изучения чудес наравне с природными явлениями? Этот вопрос всегда меня изумлял. Отвечаю: а разве чудо не факт? Если это факт, то почему я не могу приложить к нему те же мерила проверки истины, что и к другим фактам? Может быть, потому, что чудо не включается в ряд обычного хода вещей? Тогда надо, чтобы то, что отличает чудеса от природных явлений, не позволило им быть доступными для тех же мерил истины или по крайней мере эти мерила не производили бы подобного впечатления. В чем же их отличие? Одни произведены естественными причинами, свободными или необходимыми; другие - силой, которая вовсе не входит в природный порядок. Итак, одно совершает бог, а другое- им сотворенные (здесь я не касаюсь вопроса о чудесах). Тот, кто видит только это различие в причинах, разве не понимает, что те же признаки истины подходят одинаково для всех? Неизменное правило, которым я пользуюсь, чтобы убедиться в факте, не зависит ни от его природы, т. е. естественный он или сверхъестественный, ни от причин, которые его произвели.

Какое бы различие вы здесь ни усмотрели, оно не может распространяться на правило, вовсе к нему не относящееся. Насколько я прав, вам покажет простое предположение. Представьте себе мир, в котором все чудеса, наблюдаемые в нашем мире, были бы следствием порядков, там установленных. Проследим, например, путь солнца. Предположим, что в воображаемом мире движение солнца останавливается в начале четырех различных времен года и первый их день будет в четыре раза длиннее обычного. Продолжим игру воображения и перенесем туда людей такими, какие они есть: они окажутся свидетелями этого совершенно нового для них зрелища. Можно ли отрицать, что, не меняя своих органов чувств, они смогут убедиться в длине этого дня? К тому же речь идет, как видим, только об очевидцах, иначе говоря, может ли человек увидеть чудо так же легко, как природный факт? В обоих случаях он воспринимает их чувствами, следовательно, по отношению к очевидцам трудность отпадает. Легче ли свидетелям чуда убедить нас в нем, чем в случае любого иного факта? И разве найденные нами мерила истины не прило-жимы к ним во всей своей полноте? Я точно так же мог бы сопоставлять свидетелей, мог бы понять, побуждали ли их какая-либо общая страсть или общий интерес. Словом, следовало бы испытывать лишь человека и использовать руководящие им общие законы: в обоих случаях все одинаково.

Вы слишком далеко зашли, скажут мне, полного равенства вовсе нет, и я знаю, что найденные вами свойства истины вовсе не излишни для чудесных фактов, однако они не могут производить то же впечатление на наш рассудок. Рассказывают, что некий знаменитый человек совершил чудо, и {30} этот рассказ настолько облечен всеми признаками самой убедительной истины, что я ни минуты не сомневался бы в нем, будь это естественный факт; однако именно эти признаки и заставят меня усумниться в реальности чуда. Но, скажут мне, думать, что я лишаю эти мерила истины влияния, которое они должны иметь на наш рассудок, значило бы заявить, что из разных гирь, положенных на разные весы, одна не будет весить столько же, сколько другая, из-за того, что она не перетянет другую, если вы не проверите, что у обоих одинаковые противовесы. Это покажется вам парадоксом, однако обратите ваш взор на следующее ясное положение. Мерила истины имеют одинаковую силу для двух фактов, но для одного нужно преодолеть затруднение, а для другого этого не требуется. Я обнаруживаю в сверхъестественном факте физическую невозможность, противодействующую тому впечатлению, которое производят на меня эти мерила истины. Оно так сильно действует на мой разум, что тот оказывается в нерешительности, находясь как бы между двумя борющимися силами: он не может отрицать факт, так как этого не позволяют присущие ему мерила истины, но он не может и поверить в него, так как этому препятствует физическая невозможность. Следовательно, если вы признаете за найденными вами свойствами истины всю приданную им вами силу, они не в состоянии заставить меня верить в чудо.

Несомненно, это рассуждение поразит всех людей, ознакомившихся с ним бегло и невнимательно. Однако достаточно самой легкой проверки, чтобы заметить всю его ложность, подобную тем призракам, которые появляются ночью и исчезают при нашем приближении.

Спуститесь в пучины небытия, и вы увидите там вперемешку естественные и сверхъестественные факты, которые могут быть либо теми, либо другими. Степень вероятности их выхода на свет из этой пропасти одинакова, ибо богу так же легко оживить мертвого, как и сохранить живого. А теперь используем то, в чем с нами уже согласились. Говорят, что определенные нами мерила истины хороши и не позволяют сомневаться в естественном факте, к которому они приложены. Эти же мерила истины могут подойти и к сверхъестественным фактам, так что если бы не было непреодолимых затруднений или подлежащих оспариванию доводов, мы были бы столь же уверены в чудесном факте, как и в естественном. Следовательно, речь идет лишь о том, чтобы знать, существуют ли для сверхъестественных фактов доводы, мешающие приложению этих мерил. Так вот, я осмеливаюсь утверждать, что эти доводы одинаково относятся и к природным, и к сверхъестественным фактам. Ошибочно считается, что физическая невозможность сверхъестественного факта уже сама по себе опровергает доводы, которые доказывают его реальность. Ибо что такое физическая невозможность? Это бессилие естественных причин произвести подобное действие, но эта невозможность вовсе не исходит из самого факта, который не более невозможен, чем самый простой естественный факт. Если вам сообщают о каком-либо чудесном факте, то вовсе не считают, что он произведен одними лишь естественными причинами, и я признаю, что тогда доказательства этого факта были бы не только оспорены, но даже {31} разрушены не вследствие физической невозможности, а вследствие невозможности абсолютной, ибо совершенно невозможно, чтобы естественная причина собственными силами произвела сверхъестественный факт. Поэтому вы должны при изучении чудесного факта объединить причину, которая могла его произвести, с ним самим. И тогда физическая невозможность никак не может быть противопоставлена причинам, по которым вы будете верить этому факту. Если многие люди скажут, что видели замечательный по точности маятник, отмечающий даже терции, усомнитесь ли вы в факте, потому что никто из известных вам слесарей не мог бы его изготовить и значит выполнение такой работы является физически невозможным? Этот вопрос несомненно вас озадачит, и не без основания. Почему же вы сомневаетесь, когда вам сообщают о чудесном факте, поскольку он не мог случиться по естественной причине? Производит ли меньшее впечатление физическая невозможность для изготовления слесарем замечательного маятника, чем такая же невозможность для чуда, сотворенного человеком? Препятствовать доказательству факта могут только причины, порожденные метафизической невозможностью. Это рассуждение было и будет неопровержимым. Факт, которому я предлагаю верить, не являет рассудку ничего абсурдного и противоречивого. Перестанем же говорить о его возможности или невозможности, перейдем к доказательству факта.

Кто-нибудь скажет мне, что опыт опровергнет мой ответ: нет такого человека, который поверил бы скорее чуду, чем естественному факту. В чуде есть что-то большее, чем в естественном факте; эта трудность поверить в чудесный факт очень хорошо доказывает, что, согласно правилу факта, и от чуда, и от естественного факта не может быть одинакового впечатления.

Это затруднение не имело бы места, если бы не смешивали вероятность с достоверностью. Я допускаю, что люди мало щепетильные по поводу того, что им говорят, и что те, кто не размышляет об этих словах, испытывают некоторое сопротивление своего ума по отношению к вере в чудо. Они довольствуются для естественного факта наименьшей вероятностью, но поскольку чудо - всегда факт интересный, их рассудок требует большего. Впрочем, чудо есть гораздо более редкий факт, чем естественный, значит для него нужно и наибольшее число вероятностей. Словом, если четко придерживаться сферы вероятностей, то поверить в чудесный факт не труднее, чем в естественный.

Допускаю, что в чуде меньше правдоподобия, значит, для него нужно больше вероятностей, т.е. если кто-либо обычно может поверить в естественный факт, требующий шести степеней вероятности, то, наверное, ему бы потребовалось десять для веры в чудесный факт. Я здесь вовсе не намерен точно определять пропорцию, однако, если отставить в сторону вероятности, вы вступите на дорогу, ведущую к достоверности, и все станет одинаковым. Между естественными и чудесными фактами я усматриваю только одно отличие: для последних требуются наибольшая точность и самая строгая проверка, для первых, напротив, можно не заходить так {32} далеко. Причина в том, что, как я уже сказал, чудо всегда очень интересно; однако это нисколько не мешает применению правила факта к чудесам в той же мере, как и к естественным фактам; при желании исследовать ближе эту трудность можно убедиться, что она основана лишь на том, что правилом факта пользуются для проверки чуда, а для естественного факта им обычно не пользуются. Если бы на полях Фонтенуа случилось бы в день битвы чудо и обе армии легко могли бы его увидеть, а следовательно, те же уста, что сообщали о битве, распространили бы весть о чуде, и если бы оно сопровождалось теми же обстоятельствами, что и битва, и имело последствия - кто мог бы и поверить в сообщение о битве и усум-ниться в чуде? В данном случае оба факта существовали бы на равном уровне, ибо оба достигли бы достоверности.

Сказанного несомненно достаточно, чтобы легко отвести выпады против достоверности сверхъестественных фактов у автора "Философских мыслей"8; но направление, которое он придает своим мыслям, изображено таким образом, что я считаю необходимым на нем остановиться. Послушаем, что говорит сам автор, и посмотрим, как он доказывает, что не должно быть одинакового доверия к сверхъестественному и естественному факту. "Я без труда поверил бы лишь одному порядочному человеку, который объявил бы мне, что его величество только что одержал полную победу над союзниками. Однако я ни за что не поверю, что в Пасси только что воскресили мертвеца, хотя бы меня заверил в том весь Париж. Историк ли внушает нам это или обманывается весь народ, но это не чудеса". Разберемся в этом факте. Допустим, что такого рода факту могут быть присущи все обстоятельства, но какими бы они ни были, факт всегда останется в ряду сверхъестественных, и рассуждение либо будет действенным, либо порочно само по себе. Речь идет об общественном деятеле, чья жизнь чрезвычайно интересовала массу людей; с этим лицом была отчасти связана судьба королевства. Его болезнь ужаснула все умы, его смерть окончательно подкосила их, его торжественные похороны сопровождались жалобным плачем всего народа, в присутствии всех, кто его оплакивал, он был погребен. Лицо его было открыто и уже обезображено смертью. Король назначил на все его должности и притом дал их человеку, всегда бывшему непримиримым врагом семьи знаменитого покойника. Проходит несколько дней, и все дела получают то направление, которое, естественно, должна была обусловить эта смерть. Вот первая стадия факта. Весь Париж сообщает об этом автору "Философских мыслей", и тот не сомневается, ведь это естественный факт. Спустя несколько дней появляется Некто, называющий себя божьим посланцем, и вещает некую истину. Для доказательства божественности своей миссии он собирает многочисленную толпу на могиле того человека, смерть которого она так горестно оплакивала. На его голос могила раскрывается, воздух отравляется исходящим от трупа ужасным зловонием. Мертвец, чей облик заставил всех побледнеть, воскрес из праха на глазах всего Парижа, потрясенного чудом и признавшего божьего посланца. Толпа очевидцев, трогавших воскресшего и многократно говоривших с ним, сообщает об этом факте нашему скептику {33} и заявляет, что тот самый человек, о чьей смерти ему сообщили несколько дней назад, теперь полон жизни. Что же отвечает на это наш скептик, которого уже убедили в смерти? "Я не верю этому воскресению, ибо скорее ошибается или хочет обмануть меня весь Париж, нежели можно допустить, что этот человек ожил".

В этом ответе скептика нужно отметить два положения: 1) возможность ошибки всего Парижа, 2) его желание обмануть. Что касается первого, ясно, что оживление этого мертвеца не более невозможно, чем ошибка всего Парижа, ведь и та и другая невозможность относится к разряду физических. Действительно, законам природы не в меньшей степени противоречит то, что весь Париж мог поверить, будто он видел человека, которого на деле не видел, что он его слышал, хотя на деле не слышал, что он трогал его, хотя на деле не трогал, чем то, что ожил мертвец. Осмелятся ли заявить нам, будто природа лишена законов для чувств? А если они есть, что несомненно, то есть ли закон для зрения, позволяющий видеть предмет, находящийся в поле зрения? Я знаю, как очень хорошо заметил автор, с которым мы спорим, что зрение - поверхностное чувство, поэтому оно применяется для познания лишь поверхности тел, что достаточно для их различения. Но если к зрению и слуху мы присоединяем осязание, это глубокое философское чувство, что также отметил наш автор, можем ли мы бояться, что ошибемся? Не придется ли по этому случаю отменять законы природы, относящиеся к этим чувствам? Скептик допускает, что весь Париж мог убедиться в смерти этого человека, точно так же он мог убедиться в его жизни, т. е. воскресении. Значит, я могу возразить автору "Философских мыслей", что воскресение этого мертвеца не более невозможно, чем ошибка всего Парижа по поводу этого воскресения. Разве чудо оживления призрака и такого его превращения, которое может обмануть весь народ, меньшее, чем чудо возвращения жизни трупу? -Значит, скептик должен быть уверен, что весь Париж не смог ошибиться. Ьго сомнение, если оно у него еще осталось, может основываться лишь на том, что весь Париж мог хотеть его обмануть. Но и в этом втором своем предположении он не будет более удачлив.

Действительно, разрешите мне сказать ему: "Неужели вы не верите в смерть того человека, которую вам засвидетельствовал весь Париж? Возможно, однако, весь Париж хотел обмануть вас (или по крайней мере ваши чувства). Эта возможность неспособна была вас поколебать". Я вижу, что не столько способ передачи традиции, благодаря которому факт до вас доходит, делает деистов такими недоверчивыми и подозрительными, сколько содержащееся в факте чудо. Однако если это чудо становится возможным, их сомнение должно сосредоточиваться не на нем, но лишь на свойственных ему проявлениях и феноменах, говорящих о его реальности. Вот как я возражаю им в лице нашего скептика: "Невозможно, чтобы весь Париж хотел его обмануть насчет чудесного факта, как и насчет естественного" Значит, возможность внушения в одном случае не больше, чем в другом. Значит, столь же не обосновано стремление сомневаться в воскрешении подтвержденном всем Парижем, под предлогом, что весь Париж хотел его {34} обмануть, как и сомнение в смерти человека, единодушно засвидетельствованное этим огромным городом. Возможно, он нам скажет: "Последний факт физически возможен, в смерти человека нет ничего удивительного, но возмущает и тревожит мой ум именно воскрешение. Именно поэтому возможность стремления всего Парижа обмануть меня насчет воскрешения того человека оказывает на меня впечатление, которое я не могу преодолеть, в то время как возможность стремления всего Парижа внушить мне сообщение о его смерти нисколько не трогает меня". Я не буду повторять то, что я уже ему сказал; поскольку оба эти факта равно вероятны, нужно учитывать лишь сопутствующие им внешние признаки, которые ведут нас к познанию событий. Отсюда, если у сверхъестественного факта больше этих внешних признаков, чем у естественного, он для меня будет более вероятным. Изучим же чудо, смущающее его разум, и у него на глазах заставим его исчезнуть. На деле весь Париж предлагал ему верить лишь в один естественный факт, а именно, что этот человек жив. Правда, поскольку в его смерти уже были уверены, его нынешняя жизнь предполагает воскрешение! Однако, если несомненна в качестве естественного факта засвидетельствованная всем Парижем жизнь этого человека, значит, нельзя сомневаться и в его воскрешении - одно неизбежно связано с другим. Чудо помещается между двумя естественными фактами, т.е. между смертью этого человека и его теперешней жизнью. Свидетели уверены в чуде воскрешения лишь потому, что они уверены в естественном факте. Также я могу сказать, что чудо - лишь следствие двух естественных фактов. Скептик допускает возможность уверенности в естественных фактах: чудо - простое следствие двух фактов, в которых мы уверены. Таким образом, чудо, против которого скептик мне возражает, оказывается как бы составленным из трех вещей, которые он не стремится оспаривать, а именно- из достоверности двух естественных фактов, смерти этого человека и его теперешней жизни, и метафизического заключения, которое скептик тоже не оспаривает. Оно гласит: в течение трех дней человек, которого вы теперь видите, был мертв, значит он перешел от смерти к жизни. Почему скептик больше стремится считаться со своим мнением, чем со всеми своими чувствами? Разве мы не убеждаемся ежедневно, что из десяти человек нет ни одного, кто не имел бы собственного мнения, и что это происходит вследствие своеобразия этих людей и от разного направления их ума. Допускаю, но пусть мне покажут такое же своеобразие в чувствах. Если эти десять человек в состоянии увидеть один и тот же предмет, они все увидят его одинаково, и можно быть уверенным, что между ними не возникнет разногласий по поводу его реальности. Пусть мне покажут кого-либо, кто мог возражать против вероятности существования какой-либо вещи, когда он на нее смотрит. Если он больше считается со своим суждением, нежели с чувствами, то, спрашиваю я, что тогда скажет его суждение о воскрешении мертвеца? Что оно возможно, но дальше его суждение не двинется. Оно нисколько не противоречит данным его чувств, зачем же их противопоставлять?

Слабость доказательства автора "Философских мыслей" можно {35} показать и путем другого рассуждения. Он сопоставляет вероятность стремления всего Парижа обмануть его с невероятностью воскрешения. Между ним и фактом образуется пустота, которую надо заполнить, ибо он не является oчевидцем, и этo прoстранствo, эта пустoта запoлняется oчевидцами. Сначала oн дoлжен сoпoставить верoятнoсть oшибки всегo Парижа с верoятнoстью вoскрешения. Как я уже сказал, oн увидит, чтo эти две верoятнoсти oднoгo пoрядка. Ему не нужнo рассуждать o вoскрешении, надo лишь изучить спoсoб, при пoмoщи кoтoрoгo дo негo дoшлo этo известие. Этo изучение будет не чем иным, как прилoжением излoженных мнoю правил, с пoмoщью кoтoрых мoжнo утверждать, чтo те, ктo рассказал нам o факте, вoвсе вам егo не внушают; ведь речь идет здесь не o чем инoм, как o прoверке свидетельства всегo Парижа. Значит, как и в случае с естественными фактами, мoжнo будет сказать себе: у свидетелей нет oдинакoвых страстей и oдинакoвых интересoв, oни не знакoмы друг с другoм, и мнoгие из них никoгда друг друга не видели, так чтo между ними невoзмoжнo никакoе сoглашение. К тoму же мoжнo ли представить себе, как Париж решился бы внушить oднoму челoвеку такoй факт (если предпoлoжить саму вoзмoжнoсть сгoвoра)? Вoзмoжнo ли, чтoбы oб этoм сгoвoре ничегo не узнали? Все дoвoды, выдвинутые нами пo oтнoшению к естественным фактам, снoва пoявляются здесь сами сoбoй и заставляют нас пoнять невoзмoжнoсть пoдoбнoгo oбмана. Скептику, кoтoрый спoрит с нами, я скажу, чтo верoятнoсть желания всегo Парижа oбмануть егo oтнoсится к инoму разряду, нежели верoятнoсть вoскрешения. Oднакo я утверждаю, чтo пoверить в загoвoр в стoль бoльшoм гoрoде, как Париж, загoвoр без причины, интереса, мoтива, в среде людей, не знающих друг друга и пo свoему прoисхoждению не мoгущих пoзнакoмиться, гoраздo труднее, нежели пoверить в тo, чтo умерший oжил. Вoскрешение прoтивoречит закoнам физического мира, заговор такого рода - законам морального мира. Для того и другого нужно чудо с той разницей, что одно было бы значительно больше другого. Да что я говорю? Ведь одно чудо не противоречит мудрости бога, поскольку оно основано на произвольных, а следовательно, повинующихся высшей власти законах. Другое же чудо, поскольку оно основано на менее произвольных законах (я говорю о тех законах, каковыми бог управляет моральным миром), не может слиться с намерениями этой высшей мудрости, и, следовательно, оно невозможно. Пусть бог, чтобы явить свою доброту или укрепить какую-либо великую истину, оживляет умершего. В этом я признаю его бесконечную власть, управляемую бесконечной же мудростью. Однако если бог ниспровергает общественный порядок, прекращает действие моральных причин, вынуждает людей с помощью чудесного внушения изменять всем правилам своего обычного поведения и все это - с целью внушить одному лицу, то я признаю его бесконечное могущество, но вовсе не убежден в том, что его действиями руководит мудрость. Итак, более вероятно, чтобы ожил умерший, нежели чтобы весь Париж хотел обмануть меня с этим чудом.

Теперь мы знаем правило истинности, которое помогает современникам Удостовериться в фактах, сообщаемых ими друг другу, независимо от {36} естественной или сверхъестественной природы фактов. Но этого недостаточно: надо еще, чтобы, поглощенные глубиной веков, они все же предстали глазам даже самых отдаленных потомков. Это мы сейчас и рассмотрим.

Все вышесказанное стремится доказать, что факт вполне обладает присущей ему достоверностью, если его подтверждает большое количество свидетелей, и в то же время он связан с некоторой совокупностью признаков и явлений, которые предполагают его как единственную объясняющую их причину. Но если этот факт древний и, так сказать, затерян в веках, то кто поручится, что к нему приложимы два вышеназванных свойства, соединение которых и придает факту высшую степень достоверности? Как мы узнаем, был ли он некогда подтвержден множеством очевидцев и согласуются ли с ним больше, чем с любым другим, те памятники, которые сохранились до сих пор, и другие следы, рассеянные в веках? История и традиция заменяют недостающих нам очевидцев. Именно эти два пути передают достоверное знание самых отдаленных фактов, и с их помощью очевидцы как бы снова предстают перед нами и словно превращают нас в современников этих фактов. Эти следы - медали, колонны, пирамиды, триумфальные арки - словно оживлены историей и традицией и, как бы соревнуясь, подтверждают нам то, что те нам сообщили.

Как, возразит нам скептик, разве могут история и традиция передать нам факт во всей его чистоте? Разве не похожи они на те реки, которые, удаляясь от своего истока, расширяются и даже теряют свое имя? Ответим на этот вопрос; начнем сперва с устной традиции, а затем перейдем к письменной традиции, или истории, и закончим традицией монументальной. Факт, как бы связанный и оплетенный этими тремя видами традиций, никогда не может утратиться и даже несколько исказиться в необъятности веков.

Устная традиция состоит из цепи передаваемых людьми свидетельств, которые следуют друг за другом на протяжении всех поколений, начиная с того времени, когда факт произошел. Эта традиция только тогда является верной и надежной, когда можно легко добраться до ее истока и через беспрерывную цепь безупречных свидетелей дойти до первых, бывших современниками фактов. Ибо если нельзя быть уверенным в том, что такая традиция, на конце которой находимся мы, действительно восходит ко времени совершения факта, и если, кроме того, после этой эпохи не было какого-либо лгуна, которому захотелось выдумать его, чтобы посмеяться над потомством, то как бы хорошо ни была сплетена цепь свидетельств, она ни на чем не основана и возведет нас лишь к обману. Как же достичь этой уверенности? Вот чего скептики понять не могут и поэтому не верят, что можно установить правила, с помощью которых истинная традиция отличается от ложной. Им я хочу изложить следующее правило.

Прежде всего все согласны, что в основе свидетельств большого числа очевидцев лежит истина, и мы уже показали причину этого. Я утверждаю, что традиция, у одного конца которой я ныне стою, может безошибочно привести меня в круг свидетельств, полученных от множества очевидцев. И вот почему: многие из живших в то время, когда произошел факт, и узнавших о нем из уст очевидцев не могли сомневаться в нем, и, продолжая {37} жить в следующем поколении, они сохранили свою уверенность в этом факте и рассказали о нем людям второго поколения, которые могут рассуждать таким же образом, что и современники факта, когда те решали, верить ли сообщившим о нем очевидцам. Они могли бы сказать себе, что все эти свидетели, поскольку они были современниками такого-то факта, не могли в нем ошибиться. Но, возможно, они хотели обмануть нас. Вот что нужно теперь проверить, скажет кто-нибудь из второго (по отношению к спорному факту) поколения. Во-первых, говорит наш созерцатель, заговор современников с целью обмануть нас встретил бы тысячу затруднений из-за разнообразия страстей, предрассудков и выгод, разделяющих как нации, так и отдельных лиц одной и той же нации. Словом, люди второго поколения поверят, что современники их не обманывают, подобно тому как те поверили ручательству очевидцев. Ведь повсюду, где имеется великое множество людей, обнаружится изумительное разнообразие склонностей, характеров, страстей и выгод, и поэтому легко убедиться, что всякий заговор среди них невозможен. А если людей разделяют моря и горы, то могут ли они встретиться для того, чтобы выдумать один и тот же факт и сделать его основой басни, которой они хотели бы позабавить потомство? Люди в прошлом были такими же, как мы теперь. Судя о них по себе, мы подражаем природе, которая всегда действует одинаковым способом при создании людей. Я знаю, что один век отличается от другого определенным складом ума [людей] и даже разными нравами, так что если бы воскресить по одному человеку из каждого столетия, то те, кто оказались бы последними, безошибочно расставили бы их в линию, каждого в свой век. Но единственная вещь, одинаковая для всех веков, - это разнообразие, которое царствует среди людей одного времени, и поэтому для наших целей достаточно знать (равно как и для второго поколения), что современники изучаемого факта не могли сговориться между собой ради обмана. А представители третьего поколения могут по отношению к представителям второго поколения, которые сообщили им об этом факте, рассуждать так же, как те рассуждали о современниках, передавших им о нем. Таким образом, сведение о факте легко преодолеет все века. Я приведу только одно доказательство, чтобы лучше всего дать почувствовать, насколько чисто русло традиции, передающей нам общественный и значимый факт (ибо я говорю только о таких фактах, полагая, что в отношении факта частного и нисколько не интересного даже древняя и обширная традиция может быть ложной). Пусть мне покажут в этой длинной веренице поколений время, когда этот факт мог быть выдуман,. и следовательно, мог иметь ложное начало. Где именно найти ложный исток традиции, имеющей такие черты? Среди современников? Ничего подобного. В самом деле, когда мог возникнуть заговор с целью обмана последующих поколений в данном факте? Будем осторожны: из одного века в другой переходят незаметно, незаметно следуют друг за другом поколения. Современники, которых мы здесь изучаем, входят в поколение, следующее за тем, при котором они узнали этот факт, и они всегда считают себя находящимися среди сообщивших о нем очевидцев. Из поколения {38} в поколение переходят не так, как с площади во дворец. Можно, например, затеять заговор во дворце с целью навязать некий факт всему народу, собранному на площади, ибо между дворцом и площадью существует стена отчуждения, которая прерывает всякое общение одних с другими. Но при переходе из одного поколения в другое нет ничего, что отрезало бы все пути, по которым они могли сообщаться. И если в одном поколении допущен какой-то обман, то он обязательно будет учтен в следующем. Причина этого в том, что большое число людей, составляющее первое поколение, входит и во второе, а также и в последующие и что почти все люди второго поколения еще застают первое; следовательно, многие из виновников обмана входят во второе поколение. Невероятно, чтобы эти люди, которых должно быть большое число и которые в то же время подвержены разным страстям, участвовали бы все заодно в каком-либо обмане и сокрыли бы его от тех, кто составляет второе поколение. Если кому-либо из первого поколения, но современников людей второго нравится поддерживать у них эту иллюзию, то вероятно ли, чтобы все другие, кто жил в первом поколении и еще живут во втором, не выступят против обмана? Пришлось бы предположить, что одинаковое стремление объединило бы всех ради одинаковой лжи. Но ясно, что большое число людей не может иметь одного стремления к сокрытию истины: поэтому невозможно, чтобы обман первого поколения единодушно, без всякого опровержения, перешел во второе. Следовательно, если второе поколение узнает об обмане, оно научит третье и так далее на протяжении веков. Поскольку нет барьера, отделяющего одно поколение от другого, они неизбежно сообщаются друг с другом и ни одно не сможет стать жертвой обмана другого; так ни одна ложная традиция не сможет установиться в отношении общественного и значительного факта. Нет такой определенной точки во времени, которая одновременно не охватывала бы по крайней мере шестьдесят или восемьдесят возрастов, от младенчества и вплоть до самой глубокой старости. Это постоянное смешение стольких связанных друг с другом возрастов делает невозможным подлог в отношении общественного и интересного факта. Если хотите убедиться, предположите, что все сорокалетние люди какого-то определенного отрезка времени замыслили бы обмануть потомство в каком-то факте. Я могу даже согласиться с вами насчет этого заговора, хотя все позволяет мне отбросить это предположение. Допускаете ли вы, что в подобных случаях все люди в возрасте от сорока до восьмидесяти лет в этот же самый отрезок времени не разоблачат обман и не заставят его обнаружиться? Выберите, если вам угодно, последний возраст и допустите, что все люди восьмидесяти лет сговорились навязать факт потомству. Даже при таком наиболее благоприятном предположении обман не может быть укрыт так хорошо, чтобы его нельзя было разоблачить. Ведь люди, относящиеся к поколению, непосредственно следующему за ними, могут сказать им: "Мы долго жили вместе с вашими современниками и, однако, в первый раз слышим об этом факте. Он настолько интересен, что должен был бы иметь большую огласку и мы вскоре услыхали бы о нем". И возможно ли, чтобы ложь не обнаружилась, если к этому они добавят, что нет никаких {39} последствий, которые этот факт должен был повлечь за собой, а также другие соображения, которые мы впоследствии изложим? И смогли ли бы эти старики надеяться убедить других людей в сочиненной ими лжи? Между тем все поколения содержат одинаковые числа возрастов, поэтому нельзя предположить такого, где подлог мог бы иметь место. Значит, если подлог не может произойти ни в одном из составляющих традицию поколений, то любой переданный по традиции факт доходит до нас во всей своей чистоте, лишь бы он был общественным и интересным.

Итак, очевидно, что современники какого-либо факта могли не более обмануть последующие поколения насчет его реальности, нежели сами были обмануты очевидцами. Поэтому - и пусть мне позволят настаивать на этом - я рассматриваю традицию как цепь, все звенья которой обладают равной силой, так что если я держу последнее звено, то обладаю истиной в той же мере, в какой ее содержит первое звено. Мое доказательство таково: показание очевидцев есть первое звено, современников - второе, показания тех, кто следует прямо за ними, образуют третье и так далее, вплоть до последнего звена, которое держу я. Если свидетельство современников равносильно свидетельству очевидцев, таким же оно будет и у всех последующих поколений, и их тесное переплетение образует непрерывную цепь традиции. Если бы имелось какое-либо умаление истины в этой постепенности порождающих друг друга свидетельств, то такое же явление могло иметь место по отношению к свидетельству современников по сравнению со свидетельством очевидцев, ибо одно построено на другом. А в том, что свидетельство современников по отношению ко мне обладает той же силой, что и свидетельство очевидцев, я сомневаться не могу. Я столь же уверен в том, что Генрих IV отвоевал Францию9, - даже если бы я знал об этом лишь от современников тех, кто сам видел этого великого и доброго короля, - как я уверен в том, что на его троне был затем Людовик Великий, хотя этот факт подтвержден очевидцами. Хотите знать почему? Именно потому, что объединение всех людей ради одной и той же лжи наперекор расстояниям, различию умов, разнообразию страстей, столкновению интересов, разнице религий не менее невозможно, чем такое же объединение многих лиц, которые якобы видят факт, на деле не имеющий места. Как я уже сказал, люди вполне могут лгать, но я не верю, чтобы все они делали это одинаково. Тогда пришлось бы принять, что многие лица, писавшие на одну и ту же тему, думали бы и выражали свои мнения одинаковым образом. Пусть тысяча авторов описывает один предмет, но все они делают это по-разному, каждый в соответствии со своим складом ума. Их всегда можно различить по духу, обороту и колориту мыслей. Поскольку все люди обладают общим запасом идей, они могут обрести на своем пути одинаковые истины, но каждый увидит их только ему свойственным образом и представит их вам в разном свете. И если разницы в умах достаточно, чтобы наложить столько отличий на описания одного предмета, то надо думать, что разнообразие страстей повлечет за собой не меньшее разнообразие в заблуждениях о фактах. Поэтому мне кажется, что, судя по тому, что было здесь изложено, к традиции должно {40} относиться так же, как и к очевидцам. Факт, переданный только одной ли-янией традиции, заслуживает нашей веры не больше, чем показания лишь одного очевидца, ибо одна такая линия представляет лишь одного очевидца должна, следовательно, соответствовать только одному свидетельству. Следовательно, как можно увериться в истинности факта, переданного только одной линией традиции? Лишь при проверке честности и искренности людей, составивших эту линию; это исследование, как я уже сказал, очень трудно, и в нем возможны тысячи ошибок, оно даст лишь простую вероятность. Но если один факт образует, подобно изобильному источнику, разные каналы, я легко могу убедиться в его реальности. При этом я пользуюсь тем правилом исследования умов, которым я пользовался для очевидцев. Я комбинирую разные свидетельства каждого лица, представляющего линию; разница их нравов, противоположность страстей, различие склонностей показывают мне, что между ними не было сговора с целью обмануть меня. Такой проверки достаточно, ибо теперь я убежден, что передаваемый мне факт они знают от своих непосредственных предшественников по линии. Если при помощи традиции, основанной на стольких же линиях, я доберусь до факта, я не должен сомневаться в его реальности, к нему меня привели все эти линии, ибо я все время буду применять одинаковое рассуждение по отношению ко всем людям, представляющим свою линию, за какие бы отрезки времени я ее ни брал.

Мне могут возразить, что в мире так много ложных традиций, что мои доказательства неубедительны. Скептик продолжит: "Я словно напичкан бесчисленными заблуждениями, которые мешают вашим доказательствам дойти до меня, и не думайте, что я имею в виду басни, которыми многие дворяне тешат свою спесь: я знаю, что, поскольку вы со мной из одной семьи, вы их отбрасываете, как и я10. Я имею в виду факты, которые нам переданы большим числом линий традиций, и тем не менее вы признаете их ложными. Таковы, например, баснословные династии египтян, истории о греческих богах и героях, сказка о волчице, вскормившей Ромула и Рема11, или знаменитая история о папессе Иоанне12, которой, хотя она и недавнего происхождения, верили почти все в течение очень долгого времени. А если бы ей приписали две тысячи лет, кто осмелился бы вообще ее проверять? Таковы же истории о святой ампуле с мирром13, который голубь принес с неба для коронации наших королей; разве повсюду во Франции не верят этому факту, как и множеству других, которые я мог бы привести? Всего этого достаточно, чтобы убедиться, что и заблуждения могут дойти до нас через многие линии традиции. Следовательно, к фактам, переданным нам таким образом, понятие истины не приложимо".

Я не нахожу, чтобы это затруднение отменило все, что я сказал; оно не опровергает моих доводов, ибо касается их лишь частично. Я признаю, что даже ложный факт может быть мне подтвержден многими лицами, представляющими разные линии традиции. Однако вот какова разница, которую я вижу между заблуждениями и истиной: последняя существует в любом отрезке времени, какой бы вы ни взяли, ее всегда защищает множество линий традиций, укрывающих ее от скептицизма и ведущих вас по {41} сным дорогам к самому факту. Напротив, те линии, которые передают нам заблуждение, покрыты всегда неким туманом, по которому их легко узнать. Чем глубже вы за ними следуете, тем все меньше их становится, причем - в этом-то и проявляется заблуждение - вы достигаете конца и не обнаруживаете там сообщаемого ими факта. Таков именно факт египетских династий! Они углубляются на многие тысячи лет, но линии традиции вовсе не восходят до них. Если это учесть, то будет ясно, что здесь нам дан не факт, а мнение, порожденное тщеславием египтян. Нельзя смешивать то, что мы называем фактом и о чем здесь идет речь, с тем, что различные нации думают о своем происхождении. Достаточно, чтобы ученый, а порой и просто фантазер решил - после многих поисков, - что он обнаружил истинных основателей монархии или республики, чтобы ему поверила вся страна, в особенности если это происхождение льстит какой-либо страсти заинтересованных в этом народов. Но тогда это открытие ученого или видение мечтателя, но не факт, и оно всегда останется проблематичным, если только ученый не отыщет способа объединить различные нити традиции, найдя какие-либо истории или надписи, которые заставят заговорить бесчисленные памятники, ничего до той поры нам не говорившие. Ни один из упомянутых фактов не имеет требуемых мною двух условий: а именно многих линий традиции, передающих нам знание факта и притом так, чтобы мы могли добраться до него, хотя бы благодаря большей части этих линий. Кто были очевидцы, засвидетельствовавшие факт о Ро-муле и Реме? Много ли их было и сообщен ли нам этот факт, как говорится, надежными линиями? Известно, что все, кто об этом говорил, делали это сомнительным образом. Известно, что римляне по-разному верили в достопамятные деяния Сципионов14: это было скорее их мнение, чем факт. О папессе Иоанне столько написано, что излишне на этом останавливаться. Достаточно отметить, что эта басня обязана своим происхождением больше борьбе партий, чем линиям традиции. И кто верил в историю святой ампулы? Я должен сказать, что если этот факт и был передан как истинный, он одновременно был передан и как ложный, так что только грубое невежество могло привести к подобному суеверию.

Но я хотел бы знать, на основании чего оспариваемый мною скептик считает египетские династии баснословными, равно как и другие упомянутые факты; ведь ему было бы необходимо перенестись в те времена, когда эти разнообразные заблуждения владели умом народов, и стать как бы их современником, дабы, разделив их точку зрения, увидеть, что они пошли по пути, который неизбежно ведет к заблуждению, и что все их традиции ложные. Я уверен, что он не сможет сделать это без помощи традиции, и тем более не советую ему произвести такое исследование и вынести такое суждение, если он не обладает никаким правилом, которое могло бы помочь ему отличить истинные традиции от ложных. Пусть он изложит нам доводы, заставляющие его считать все эти факты апокрифичными, и окажется, что вопреки своему намерению он подтверждает то, что хотел оспорить. Но, скажете вы, все мною изложенное годится лишь для фактов естественных и не может доказать истину фактов чудесных, а ведь великое {42} множество таких, хотя и ложных, фактов перешло к потомству по бесчисленным линиям традиции. Подкрепите, если угодно, ваше сомнение всем бредом, имеющимся в Коране и чтимым легковерным магометанином, украсьте его похищением Ромула15, которое так превозносили, излейте свою желчь на все эти благочестивые басни, в которые не столько верят, сколько их терпят из одной лишь осторожности. Что же вы заключите из этого? Что невозможно вывести правила, которые помогли бы отличить в чудесах истинные традиции от ложных?

Я вам отвечу, что правила одинаковы и для естественных, и для чудесных фактов. Вы указываете мне на факты, но ни один из них не отвечает требуемым мною условиям. Здесь не место исследовать чудеса Магомета или проводить сравнения с теми чудесами, которые подкрепляют христианскую религию16.Всем известно, что этот обманщик всегда совершал чудеса тайно, и если у него и были видения, то никто не был свидетелем того, склонялись ли в его присутствии деревья, став из почтения чувствительными, опускал ли он луну на землю и вновь отправлял ее на свою орбиту. Совершая в одиночестве все эти чудеса, он не имел и возражателей. Следовательно, все свидетельства подобных фактов восходят к самому автору обманов, и в него-то и упираются все линии традиции, о которых нам говорят. Я усматриваю в этом не разумную веру, но самое легкомысленное суеверие. Можно ли выставить против нас столь плохо проверенные факты, обман которых вскрывается при помощи установленных нами правил? Я не думаю, что можно всерьез упоминать о похищении Ромула на небо и об его явлении Проклу: это явление опирается на показание лишь одного свидетеля, и обманул он только народ, ибо сенаторы в этом отношении сделали то, что требовала их политика. Словом, я приглашаю привести мне факт, происхождению которого были бы присущи указанные мною черты, который был бы передан потомству по многим боковым линиям, примыкающим к самому факту, и который вместе с тем был бы ложным.

Вы правы, говорит г-н Крэг. Истинность некоторых событий нельзя не признать для близкого к ним времени. Присущие им черты столь поразительны и ясны, что ошибиться невозможно. Однако эти черты как бы затемняет и стирает протяженность времени. Вполне очевидные в определенное время факты впоследствии сводятся до уровня обмана и лжи. Происходит это потому, что сила свидетельства постоянно убывает; наивысшая степень достоверности присуща самому наблюдению фактов, следующая - сообщениям тех, кто его видел, третья - простым свидетельствам тех, кто только слышал, как свидетели рассказывали другим свидетелям, и так далее до бесконечности.

Бесполезность подсчетов английского геометра достаточно выявляют факты о Цезаре и Александре. В существовании этих двух великих полководцев мы уверены теперь в такой же степени, как это было и четыреста лет назад. Причина очень проста: как и в то время, у нас те же доказательства этих фактов. Преемственность различных возрастов всех веков напоминает связь в человеческом теле, у которого всегда одинаковы сущность и форма, хотя составляющая его материя каждое мгновение {44} частично разрушается и тотчас же обновляется с помощью заменяющей ее материи. Сколь бы ни было незаметно обновление в субстанции тела, человек всегда остается самим собой, ибо он не подвержен одновременному полному изменению. Подобным же образом должны рассматриваться наследующие друг другу различные возрасты, поскольку незаметен переход из одних в другие. Память о некоторых фактах хранит всегда одно и то же человеческое общество, подобно человеку, который в старости так же уверен в событии, поразившем его в молодости, как и два-три года спустя. Значит, различие между формирующими общество людьми того или иного времени не более, чем между одним и тем же человеком в двадцать и шестьдесят лет. Следовательно, свидетельства различных поколений достойны такого же доверия и теряют не больше силы, чем свидетельство человека, который в двадцать лет рассказывал о только что увиденном факте, а в шестьдесят лет - о том же факте, но увиденном сорок лет назад. Если английский автор хотел доказать, что впечатление от факта на умы тем живее и глубже, чем факт ближе, он сказал истинную правду. Кто не знает, что гораздо менее волнует то, что передается в рассказе, нежели то, что изображается на сцене перед глазами зрителей? Самым растроганным и взволнованным будет тот, чье воображение лучше поможет актерам обмануть его насчет действительности представляемого ему действия. Кровавый день св. Варфоломея17, как и убийство лучшего из наших королей18, не производит на нас теперь такого же впечатления, как некогда на наших предков. Все, что относится только к чувству, исчезает вместе с возбудившим его событием, а если оно и сохраняется, то постепенно слабеет вплоть до полного исчезновения. Но что касается убеждения, рождающегося в силу доказательств, оно существует всегда. Хорошо доказанный факт проходит через необозримое пространство веков без того, чтобы он потускнел в нашем уме, какому бы ослаблению он ни подвергся в нашем сердце. Мы так же уверены в убийстве Генриха Великого, как и жившие в его время, но мы этим не так взволнованы.

Сказанное в пользу традиции отнюдь не помешает нам признать, что если бы мы пользовались только ею, то очень мало знали бы о фактах, ибо этот вид традиции может быть надежным хранителем лишь в том случае, когда событие является достаточно значительным, чтобы произвести глубокое впечатление на умы, и достаточно простым, чтобы легко его запомнить. Она может ввести нас в заблуждение по поводу отягченного обстоятельствами и к тому же малоинтересного факта, ибо именно тогда нас убережет несогласованность свидетелей; но факты простые и яркие, она в состоянии довести до нас. Если она передает нам факт вместе с письменной традицией, то последняя подтверждает это, фиксирует людскую память и сохраняет до мельчайших подробностей то, что без нее ускользнуло бы от нас.

Теперь мы обратимся ко второму виду памятников, способных донести до нас факты.

Можно сказать, что природа, научившая людей искусству сохранять свои мысли с помощью различных знаков, расставила в свое удовольствие {44} во всех веках очевидцев самых скрытых в глубине поколений фактов, с тем чтобы в них нельзя было усомниться. Что сказали бы скептики, если бы по некоему волшебству очевидцы покинули бы свои века, чтобы, пройдя через чуждые им века, живым голосом подтвердить истинность некоторых фактов?19 Какое уважение вызвало бы у скептиков свидетельство этих почтенных старцев! Разве можно было бы усомниться в том, что они бы им сказали? Такова безвредная магия, предлагаемая нам историей. С ее помощью сами свидетели пересекают как будто разделяющую нас громаду веков, преодолевают столетия и во все времена подтверждают истину написанного. Более того, я предпочел бы прочесть об одном факте у многих согласных между собой историков, чем узнать о них из уст упомянутых почтенных старцев. Я смог бы сделать тысячу предположений об их страстях, об их естественных склонностях к тому, чтобы говорить о необыкновенных вещах. Это небольшое число старцев, которые были бы наделены из-за своего долголетия привилегиями первых патриархов20, неизбежно тесно сдружились бы и, с другой стороны, не опасаясь разоблачений очевидцев или современников, могли бы легко сговориться, чтобы поиздеваться над родом людским. Они могли бы позабавиться рассказами о великом множестве ложных чудес, свидетелями которых они назвали бы себя в надежде присвоить себе то восхищение, которое лжечудеса вызывают в душе легковерной черни. Опровержением им могла бы послужить лишь традиция, передаваемая из уст в уста. Но кто бы смог, узнав эти факты лишь из русла традиции, осмелиться спорить против отряда очевидцев, чьи почтенные морщины к тому же оказывали бы большое впечатление на умы? Ясно, что мало-помалу эти старцы могли бы изменить саму традицию. Однако, если их слова были однажды сказаны и записаны, они уже бессильны сказать иное. Факты, которые как бы закованы в различные начертанные знаки, переходят к самому отдаленному потомству. И вот соображение, подтверждающее эти факты и тем самым ставящее писанную историю выше того свидетельства, которое старцы могли бы теперь изложить устно: в то время, когда их слова были записаны, старцы были окружены очевидцами и современниками, которые легко изобличили бы их в искажении истины. При изучении [трудов] историков мы пользуемся теми же преимуществами, что и сообщившие факты очевидцы; ясно, что историк не может обмануть очевидцев и современников. Судите сами, смогло бы дойти до потомства без опровержения какое-нибудь историческое сочинение, если бы оно появилось теперь и было наполнено яркими и интересными, случившимися в наши дни фактами, о которых никто до этого не слыхал! Достаточно было бы того презрения, которое оно бы заслужило, чтобы оградить потомков от выдумки.

У истории есть великое преимущество даже перед очевидцами. Пусть о факте сообщит вам один свидетель, но, как бы хорошо вы этого свидетеля ни знали, знание это не может быть совершенным, и этот факт останется для вас лишь более или менее вероятным. Вы будете уверены в нем только в том случае, если о нем сообщат вам многие свидетели и вы сможете комбинировать, как я уже сказал, их страсти и влечения. {45} Исторические ские труды заставляют нас двигаться более уверенно: когда они сообщают интересный и знаменательный факт, то его подтверждают не только сами историки, но бесчисленные свидетели, которые к ним присоединяются. В самом деле, сочинение обращается ко всему своему веку; современники его читают не для того, чтобы узнать об интересных фактах, ибо многие из них являются авторами этих фактов, но ради того, чтобы восхищаться связью фактов, глубиной размышлений, красочностью портретов и в особенности точностью. Труды Мембура21 отброшены не столько из-за длиннот, сколько из-за малой достоверности. Историк не может рассчитывать на уважение потомства, если с ним не согласятся его современники. А как узнать, не является ли этот сговор таким же химерическим, как и сговор многих очевидцев? Ведь это то же самое. Поэтому я считаю, что историка, сообщившего мне интересный факт, нужно исследовать таким же образом, как и многих очевидцев, рассказавших мне о факте.

Если бы во время последней войны22 несколько лиц прибыли бы в нейтральный город, например в Льеж, и если бы они увидели смешанную толпу французских, английских, немецких и голландских офицеров и каждый из них спросил бы у соседа, о чем те говорят, и один французский офицер ответил бы: "Говорят о победе, которую мы вчера одержали над врагом, англичане в особенности были полностью разбиты". Прибывшим иностранцам это несомненно показалось бы вероятным, однако они были бы абсолютно уверены лишь тогда, когда это известие подтвердили бы многие офицеры. Напротив, этот факт стал бы для них достоверным в том случае, если бы они узнали его по приезде из уст французского офицера, который с выражением живейшей радости громко объявил бы во всеуслышание эту новость. Они не могли бы сомневаться в ней, если бы присутствующие здесь и обладающие сведениями о факте англичане, немцы и голландцы не опровергли его. То же самое делает историк, когда он пишет; он как бы возвышает голос и заставляет всех слушать себя; если его не оспаривают - значит, соглашаются с тем, что он рассказывает интересного. Совсем иное, если один человек шепчет другому и может его обмануть, историк же обращается ко всему миру и поэтому не может его обмануть. При таких обстоятельствах всеобщее молчание означает согласие с историком. Заинтересованным в том, чтобы верить факту, или же в том, чтобы им вообще поверили, необязательны для этого выступления и формальные свидетельства - им достаточно просто промолчать и никак не указывать на ложность этого факта. Ведь если мне приводят против факта одни лишь рассуждения, а не безусловные доказательства обмана, я обязательно должен следовать за историком, который сообщает об этом факте. Если вернуться к приведенному примеру, то можно ли думать, чтобы иностранцы удовлетворились туманными рассуждениями англичан о преимуществах своей нации над французской и не поверили бы в новость, сообщенную им громким и твердым голосом французского офицера, как видно, не опасавшегося возражений? Конечно, нет; речи англичан они сочли бы неуместными и спросили бы их, правду ли сказал француз, что и требовалось.

{46}

Если свидетельство одного историка столь существенно для интересных фактов, то что же думать, когда многие историки рассказывают нам об одних и тех же фактах? Можно ли полагать, что многие лица сговорились сообщить одинаковую ложь и тем самым вызвать презрение своих современников? В этом случае можно сопоставить историков как между собой, так и с современниками, которые их не опровергали.

Вы говорите, что книга вообще может быть авторитетной лишь при наличии уверенности в ее подлинности. Но кто поручится, что те труды по истории, которые мы держим в руках, не вымышлены и действительно принадлежат авторам, которым их приписывают? Известно ведь, что во все времена обманщики измышляли памятники, изготовляли сочинения, приписывая их древним авторам, чтобы прикрыть в глазах тупого и неразвитого народа самые лживые новые традиции покровом древности.

Все эти упреки в адрес поддельных книг справедливы - несомненно, было много подделок. Строгая и просвещенная критика последних лет обнаружила обманы и под нарочито созданными морщинами старости заметила тот юный образ, который их и выдал. Но, несмотря на свою строгость, коснулась ли она "Комментариев" Цезаря, поэм Вергилия и Горация? Как были приняты попытки о. Ардуэна23, пожелавшего лишить этих двух великих людей шедевров, обессмертивших век Августа? Кто не почувствовал, что монастырская тишина не годится для понимания тех тонких и деликатных оборотов, которые присущи человеку большого света? Критика, заставившая исчезнуть в пучине забвения многие подложные труды, удостоверила древность тех, которые она признала подлинными и по-новому осветила их. Если одной рукой она разрушала, то можно сказать, что другой она строила. При свете ее факела мы можем проникнуть в темные глубины древности и с помощью ее правил отличить подлинные работы от подложных. Какие правила она нам дает для этого?

1. Если какой-либо труд совсем не был упомянут современниками того лица, чье имя он носит, если в нем никак не проявляются его черты и если у кого-то был интерес (то ли реальный, то ли кажущийся) для подделки, тогда такой труд должен нам показаться подозрительным. Так, сочинения Артапана, Меркурия Трисмегиста и некоторых других подобных авторов, цитированные Иосифом, Евсевием и Георгием Синкеллой24, не похожи на языческие и потому сами себя опровергают. Их подделка была вызвана теми же интересами, что и подделка Аристея25 и Сивиллиных книг26, которые, по словам одного остроумного человека, столь ясно излагали наши тайны, что по сравнению с ними еврейские пророки ничего в таких тайнах не разумели.

2. В самом труде есть признаки его подделки, если он не отражает характера времени, к которому его относят. Каковы бы ни были различия в умах людей, живших в одно время, можно, однако, сказать, что им присуще нечто общее, не свойственное людям другого времени, в образе, складе и колорите мыслей, в наиболее употребительных сравнениях, в тысяче мелочей, которые легко заметить при пристальном изучении трудов.

{47}

Еще одна черта подложности: когда в книге есть упоминания об обычаях, еще не известных тому времени, которому приписано ее создание, или если в ней заметны черты систем, изобретенных впоследствии, хотя и в скрытом и, так сказать, преображенном в более древнем стиле виде. Так, книги Меркурия Трисмегиста (я не говорю здесь о тех, которые были подделаны христианами, ибо сказал о них выше, но лишь о тех, которые написаны самими язычниками в защиту от нападок христиан) подложны именно потому, что в них отражено тонкое и изысканное учение греков.

Если справедливая критика устанавливает подложность некоторых работ по определенным чертам, то для других она пользуется как бы компасом, руководящим для установления подлинности. В самом деле, можно ли заподозрить книгу, если ее цитируют древние писатели и если она опирается на непрерывную цепь совпадающих свидетельств, в особенности если эта цепь началась еще во время, к которому приурочено написание книги, и кончается нами? Впрочем, даже при отсутствии трудов, в которых цитировалось бы это сочинение как принадлежащее данному автору, мне достаточно для признания его подлинности устной традиции, поддерживаемой непрерывно со своего времени до меня многими боковыми линиями. Кроме того, есть труды, которые связаны со столькими вещами, что было бы безумием сомневаться в их подлинности. Но главнейшим признаком подлинности книги я считаю тот, когда уже давно стараются опорочить ее древность и отнять ее у автора, которому она приписана, но доказательства выставляются такие пустяковые, что даже явные враги едва ими пользуются. Есть труды, которые настолько интересуют многие королевства, целые нации и даже весь мир, что уже в силу этого не могут быть поддельными. Одни содержат анналы нации и ее документы, другие - ее законы и обычаи и, наконец, те, где содержится ее религия. Чем больше обвиняют людей в суеверии и, говоря по-модному, в робости, тем чаще надо признать, что у них всегда открыты глаза на вещи, касающиеся их религии. Коран никогда не был бы отнесен ко времени Магомета27, если бы он был написан много времени спустя после его смерти, ибо целый народ не может находиться в неведении о времени составления книги, которая определяет его веру и все его надежды. Далее: в какое время могла быть составлена какая-либо история, содержащая очень интересные, но ложные факты? Разумеется, не во время жизни автора, которому она приписана, ибо он вскрыл бы мошенничество. Если же предположить, что он и не знал о таком обмане - что почти невозможно, - то разве весь мир не заявил бы о подложности содержащихся в этой истории фактов? Выше мы показали, что историк не может обмануть свое поколение. Так и обманщик, какому бы имени он ни приписал свою историю, не может ввести в заблуждение современников или очевидцев; таким образом, и потомство узнало бы об его обмане. Следовательно, надо признать, что эта история была приписана автору лишь много лет спустя после его смерти, но тогда необходимо также сказать, что она была долгое время неизвестной. В этом случае она становится подозрительной, если содержит {48} интересные факты, причем они имеются только в ней, ибо, если они есть и в других трудах, тем самым подделка бессмысленна. Я не думаю, чтобы можно было убедить всех людей, что они всегда знали такую-то книгу и что она вовсе не новинка. Известно, с какой тщательностью изучают вновь открытую рукопись, даже если зачастую это всего лишь копия с многих других, уже имеющихся. А что было бы, если бы она оказалась единственной в своем роде? Поэтому невозможно определить время, когда некоторые слишком интересные по своему содержанию книги были подделаны.

Вы скажете мне, что этого мало: недостаточно убедиться в подлинности книги, надо еще убедиться, что она дошла до нас неиспорченной. А кто мне гарантирует, что исторический труд, которым вы пользуетесь для установления какого-либо факта, дошел до меня во всей своей чистоте? Разве разнообразие его рукописных списков не указывает нам на происшедшие с ним перемены? Так почему же вы хотите, чтоб я основывался на фактах, сообщенных мне в этом труде?

К искажениям в рукoписях мoгут привести лишь длительнoсть времени и мнoжествo кoпий. На этo ничегo нельзя вoзразить. Oднакo сама бoлезнь дает нам и лекарствo oт нее: при мнoжестве рукoписей яснo, чтo тo, в чем oни сoвпадают, и есть oригинальный текст. Вы не мoжете не дoверять тoму, в чем эти рукoписи единoдушны. Вы свoбoдны в выбoре вариантoв, и никтo не oбяжет вас дoверять oднoй рукoписи бoльше, чем другoй, если oбе oни в равнoй мере автoритетны. Уж не думаете ли вы, чтo какoй-тo пoдделыватель испoртил все рукoписи? Для этoгo нужнo былo бы oпределить время такoй пoдделки. Нo, мoжет быть, никтo не заметил oбмана? Правдoпoдoбнo ли этo, в oсoбеннoсти если речь идет o книге, ширoкo распрoстраненнoй, интересующей целые нации тo ли пoтoму, чтo в ней сoдержатся правила их пoведения, тo ли пo гoспoдствующему в ней изысканнoму вкусу, услаждающему прoсвещенных людей? Мoжет ли челoвек, какую бы власть ему ни приписывали, исказить стихи Вергилия или изменить значительные факты римскoй истoрии, o кoтoрых мы читаем у Тита Ливия и других истoрикoв? Мoжнo ли быть таким искусникoм, чтoбы тайкoм испoртить все издания и все рукoписи? Этo неверoятнo. Oбман oбязательнo обнаружился бы, ибо надо было бы, кроме того, повредить и память людей - в этом случае устная традиция защитила бы подлинную историю. Невозможно одним махом изменить веру людей в некоторые факты. Пришлось бы еще и разрушить все памятники, ибо, как мы сейчас увидим, они, как и устная традиция, подкрепляют истинность истории. Обратите внимание на Коран и определите время от Магомета до нас, когда эта книга могла быть испорчена. Не верите ли вы, что - по крайней мере по своей сути - она такова, какой и была преподнесена этим обманщиком? Если эта книга была бы так сильно искажена, что стала бы другой, а не той, которую написал Магомет, у турок должны были бы быть другая религия, другие обычаи и даже другие нравы, ибо известно, сколь велико влияние религии на нравы. Удивительно слышать такие вещи, и как можно вообще их высказывать! И как {49} можно так настаивать на этих якобы искажениях. Я прошу указать известную нам и интересную книгу, которая была бы настолько искажена, чтобы в различных копиях факты, особенно существенные, были противоречивы. Все рукописи и все издания Вергилия, Горация или Цицерона сходны, за исключением незначительных расхождений. То же можно сказать относительно всех книг. В первой книге настоящего труда28 рассмотрено, в чем состоят искажения, якобы имеющиеся в Пятикнижии29, на основании которых хотели отвергнуть его целиком. А на деле все сводится к изменениям некоторых слов, что вовсе не уничтожает сами факты, и к различным объяснениям других слов. Это доказывает, насколько справедливо мнение, что трудно произвести существенное искажение важной книги, а по признанию всего мира Пятикнижие является одной из самых древних известных нам книг.

Кто-нибудь возразит, что правил критики недостаточно, чтобы определить подложность или искажения в книгах. Критика должна, кроме того, снабдить нас правилами, оберегающими от столь обычной для историков лжи. Действительно, история, которую мы рассматриваем как реестр событий прошлых веков, зачастую именно такова. Вместо истинных фактов она кормит баснями нашу безумную любознательность. История первых веков сокрыта тьмой; для нас это неведомая земля, по которой мы можем ступать лишь с трепетом. Было бы ошибочно думать, что история близких к нам времен более достоверна благодаря своей приближенности. Предрассудки, партийный дух, национальное тщеславие, различие религий, жажда необыкновенного - вот источники, из коих свободно проистекают басни, распространенные в анналах всех народов. Желая приукрасить историю и внести в нее приятность, историки слишком часто изменяют факты; добавляя кое-какие обстоятельства, они искажают факты таким образом, что узнать их невозможно. Я не удивляюсь, когда многие говорят, поверив Цицерону и Квинтилиану30, что история - это поэзия, свободная в сложении стихов. Из-за разделивших Европу в последнее время религиозных распрей и различных чувств в современную историю внесено столько же путаницы, сколько древность внесла в более раннюю историю. Одни и те же факты и события становятся совсем разными под пером описавших их авторов. Один и тот же человек оказывается несхожим в разных жизнеописаниях. Достаточно католику рассказать о каком-либо факте, чтобы его тотчас же отверг лютеранин или кальвинист. Не без причины Бейль31 сказал о себе, что он читал историков вовсе не для того, чтобы узнать о прошлом, но лишь для того, чтобы знать, как думали те или иные нации, те или иные партии. Так можно ли требовать у кого-либо доверия к подобным ручательствам?

При этом еще были преувеличены трудности, связанные со всеми фальшивыми анекдотами и нынешними ходячими повестушками, а затем из этого был сделан вывод, что все факты, которые имелись в римской истории, по меньшей мере сомнительны.

Я не понимаю, как можно подобными доводами надеяться разрушить доверие к истории. Страсти, на которые нам указывают, являются на деле {50} самым сильным доводом в пользу нашего доверия к некоторым фактам. Протестанты чрезвычайно ожесточены против Людовика XIV, но, несмотря на это, разве хоть один из них посмел не поверить знаменитому переходу через Рейн?32 Не единодушны ли они с католиками в отношении побед этого великого короля? Предрассудки, партийный дух, национальное тщеславие - ничто не властно над знаменитыми и интересными событиями. Англичане вполне могли бы сказать, что в битве при Фонтенуа у них не оказалось подкреплений. Национальная гордость могла бы заставить их преуменьшить цену победы, учтя количественное соотношение, однако они никогда не оспаривали того, что победителями остались французы. Следует отличать факты, сообщенные историей, от рассуждений историка: последние изменяются в зависимости от страстей и интересов, первые остаются неизменными. Никто и никогда не был обрисован так различно, как адмирал Колиньи и герцог Гиз33. Протестанты приписали последнему тысячу несвойственных ему черт; в свою очередь католики отказывали первому в заслуженных им качествах. Однако обе партии использовали одинаковые факты: хотя кальвинисты говорили, что адмирал Колиньи был более искусным военачальником, чем герцог Гиз, однако они признавали, что защищаемый адмиралом Сен-Кантен был взят штурмом и сам он попал в плен. В то же время они признавали, что Гиз спас Мец от натиска осаждавшей его многочисленной армии, к тому же воодушевленной присутствием Карла V. Однако, по их мнению, у адмирала было больше мастерства, великодушия и ума, бдительности при защите Сен-Кантена, чем у Гиза при защите Меца. Ясно, что обе партии противоречат друг другу лишь в рассуждениях о фактах, но не по поводу самих фактов. Тем, кто указывает нам на это противоречие, следует знать рассуждение знаменитого Фонтенеля34, он так говорит о мотивах, которыми историки наделяют своих героев: "Мы хорошо знаем, что историки угадывают их, как могут, и почти невозможно, чтобы они угадали совсем правильно. Однако мы вовсе не считаем дурным, что историки прибегают к такому приукрашиванию, которое отнюдь не лишено правдоподобия. Мы признаем, что в наши исторические труды могут быть внесены ошибки, но именно из-за такого правдоподобия мы не можем считать их выдумками".

Там, где Тацит видит у своих персонажей глубокие политические цели, Тит Ливий35 усмотрел бы лишь все самое простое и естественное. Верьте сообщаемым историками фактам и проверяйте их приемы: всегда легко отличить то, что принадлежит историку, от того, что ему чуждо. Если его побуждает какое-либо пристрастие, оно проявится, и как только вы его заметите, его можно больше не опасаться. Значит, вы можете доверять тем фактам, о которых вы прочли в истории, в особенности если те же факты рассказаны и другими историками, хотя в прочем они совсем не сходятся. Склонность их противоречить друг другу обеспечит вам истинность тех фактов, в отношении которых они согласуются.

Вы возразите, что историки иногда так ловко смешивают факты с собственными рассуждениями, которым придают видимость фактов, что очень трудно их различить. Однако замечательный и интересный факт нетрудно {51} отличить от собственных рассуждений историка. Прежде всего именно тот факт, что сообщен одинаково многими историками, есть факт несомненный, ибо многие историки не могут рассуждать совсем одинаково. Следовательно, ясно, что то, что их объединяет, от них не зависит и как бы отделено. Поэтому, так как многие историки сообщают об одном и том же факте, легко отличить факты от рассуждений историка. Если вы прочтете об этом факте лишь у одного историка, справьтесь у устной традиции; то, что вы из нее узнаете, неизвестно историку, ибо он не мог приписать предшествующей традиции того, о чем думал долгое время спустя. Хотите еще доказательств? Посмотрите на памятники - это третья традиция, способная передать потомству факты прошлого.

Занимательный и интересный факт всегда влечет за собой последствия; часто он изменяет все дела очень большой страны, и, ревнуя о передаче его потомству, народы увековечивают его память в мраморе и бронзе. Про Афины и Рим можно сказать, что там до сих пор видны памятники, подтверждающие их историю. Это самый древний вид традиции после устной; народы всех времен были очень озабочены тем, чтобы увековечить память о некоторых фактах. Уже в самые первоначальные времена, когда был хаос, груда необработанных камней служила знаком, что здесь произошло что-то важное. После изобретения ремесел и искусств были сооружены колонны и пирамиды, чтобы обессмертить некоторые дела; в дальнейшем иероглифы обозначили их более подробно. Изобретение письма облегчило память и помогло ей вынести тяжесть стольких фактов, которые бы ее в конце концов одолели. Но и после этого продолжали воздвигать памятники, и в те времена, когда больше всего писали, создавались и самые красивые, и самые разнообразные памятники. Важное событие, заставляющее историка взяться за перо, вкладывает резец в руку скульптора, кисть - в руку живописца, словом, воспламеняет гений почти всех художников. Если у истории надо спрашивать, что представляют собой памятники, то у памятников надо справляться, подтверждают ли они историю. Когда кто-нибудь смотрит на картины знаменитого Рубенса, украшающие галерею Люксембургского дворца36, он не узнает по ним ни одного точного факта, это я признаю; эти картины, шедевры одного из великих художников, внушают лишь восхищение. Но, если он придет в эту галерею после чтения истории Марии Медичи, для него это будут уже не простые картины; он увидит свадьбу Генриха Великого и этой принцессы или королеву, оплакивающую вместе с Францией смерть великого короля. Безмолвные памятники ждут гласа истории, чтобы научить нас; история определяет героев подвигов, о которых она рассказывает, и памятники их подтверждают. Иногда то, что видят воочию, подтверждает прочтенную историю: поезжайте на Восток и возьмите с собой жизнеописание Магомета - все, что вы увидите и прочтете, одинаково представит вам удивительный переворот, пережитый этой частью света. Церкви, превращенные в мечети, подтвердят вам молодость магометанской религии. Вы обнаружите там остатки древнего народа и тех, кто его покорил, а по прекрасным найденным там обломкам вы легко убедитесь, что этот край не всегда был в том {52} варварском состоянии, в которое он погружен теперь. Можно сказать, что каждый тюрбан подтвердит вам историю этого обманщика.

Вы возразите, что самые грубые заблуждения, как и самые проверенные факты, имеют свои памятники; не был ли весь мир некогда заполнен храмами, уставлен статуями в честь неких поразительных деяний богов, которым поклонялось суеверие? Затем вы укажете на некоторые факты римской истории, например на Атта Навия и Курция?37 Вот как рассказывает об этих двух фактах Тит Ливий. Когда Атт Навий был авгуром, Тарквиний Приск захотел усилить римскую кавалерию. Будучи убежден, что слабость его кавалерии, обнаружившаяся в последней битве с сабинянами, лучше, чем авгуры всего мира, показывает необходимость увеличения [кавалерии], он не стал гадать по полету птиц. Атт Навий как ревностный авгур остановил его и сказал, что нельзя вводить в государстве никакого новшества, если оно не предписано птицами. Разгневанный Тарквиний, который, как говорят, не слишком верил в подобные вещи, обратился к авгуру: "Ладно, вот вы, знатоки будущего, возможно ли то, что я сейчас задумал?". Тот, вопросив свое ремесло, ответил, что задуманное возможно. "Тогда, - говорит Тарквиний, - разрежь этот камень своим бритвенным ножом, так как я задумал именно это". Тотчас же авгур исполнил то, что требовал Тарквиний. В память об этом событии на том месте, где оно произошло, Атту Навию воздвигли статую с головой, закрытой покрывалом, и с ножом и камнем у ног, дабы этот памятник донес память о событии до потомства. Столь же знаменито происшествие с Курцием. Землетрясение или какая-то другая причина образовала трещину посреди площади, создав безмерной глубины пропасть. Об этом чрезвычайном событии спросили у богов; те ответили, что засыпать ее бесполезно, но нужно бросить туда самое для Рима дорогое, и она сама сомкнётся. Молодой воин Курций, смелый и решительный, счел, что именно он должен принести эту жертву родине, и бросился туда. Пропасть тотчас же закрылась, и это место с тех пор называется Курциевым озером - такое название вполне может передать потомству память о нем. Вот такие факты выдвигают против нас, чтобы опровергнуть сказанное нами о памятниках.

Я допускаю, что памятник не является хорошим поручителем за истинность факта, даже если он был поставлен в то время, когда факт произошел, с целью увековечить память о нем. Если же это произошло лишь спустя много времени, вся его убедительность для истинности факта теряется. Он доказывает лишь то, что во время его установки все верили в этот факт, но, сколь бы известен ни был этот факт, он может иметь источником ложную традицию, и, следовательно, памятник, поставленный много времени спустя, не может вызвать к нему больше доверия, чем когда-либо. Именно такими были памятники, заполнившие весь мир в то время, когда мрак язычества покрывал весь лик земли. К тем фактам, которые они представляли, не восходили ни история, ни традиция, ни эти памятники, значит, они не были способны доказать истинность самого факта, - ведь памятник становится доказательством лишь с того дня, когда он поставлен. Если это происходит {53} одновременно с фактом, тогда он доказывает его реальность, ибо, когда бы он ни был поставлен, нельзя сомневаться в том, что тогда факт считался несомненным. Между тем факт, который считается действительно происшедшим в то самое время, когда он произошел, содержит в себе признак истины, которым нельзя пренебречь, поскольку современники не могли быть обмануты - для важного и общественного факта это вообще невозможно. Все памятники, известные в древней Греции и других странах, могут, следовательно, доказывать лишь то, что, когда их ставили, в эти факты верили. Это вполне правильно, и доказательством тому служит сама традиция памятников: она непогрешима, если вы у нее спрашиваете о том, что она должна сообщить, а именно: если памятники восходят к самому факту, - его истинность, если они поставлены спустя много времени, - всеобщую веру в факт. Правда, что у Тита Ливия рассказаны происшествия с Ат-том Навием и Курцием. Однако, для того чтобы убедиться в том, что эти факты нам вовсе не противоречат, нужно лишь почитать этого историка. Тит Ливии никогда не видел статуи Атта Навия, он говорит о ней лишь по народной молве. Значит, нам может противоречить не сам памятник, ибо для этого нужно, чтобы он существовал во времена Тита Ливия. Если же мы сравним вдобавок этот факт с фактом смерти Лукреции38 и другими бесспорными фактами римской истории, то убедимся, что при изображении последних перо историка решительно и уверенно, в то время как для первых [фактов] оно шатко и в его повествовании как будто проступает сомнение. "Поскольку (гадание по полету птиц) было установлено Ромулом, некогда Атт Навий, знаменитый авгур того времени, отрицал возможность изменения или установления чего-либо нового без подтверждения птиц. Это разгневало царя, и, издеваясь, как передают, над искусством авгура, он сказал: "Ну-ка, свыше вдохновенный, узнай птицегада-нием, может ли совершиться то, что я держу в уме?". Когда же тот, погадав, ответил, что, наверное, сбудется, царь говорит: "А ведь я задумал, что ты разрежешь бритвенным ножом точильный камень. Возьми и сделай это, ведь по указанию твоих птиц это возможно". Рассказывают, что тот немедленно разрезал камень. Статуя Атта с закутанной головой была поставлена на месте народных собраний слева от здания сената на самых ступеньках, там именно, где это событие произошло. Говорят, что на этом месте лежал и камень для того, чтобы служить потомкам памятником этого чуда" (Тит Ливии, книга 1, царствование Тарквиния Приска). Более того, я считаю, что эта статуя никогда не существовала; можно ли думать, что столь могущественные в Риме жрецы и авгуры допустили гибель столь ценного для них памятника? И если он был разрушен в период бедствий, чуть было не поглотивших Рим, то разве не главной их заботой в более спокойное и благоприятное время было бы его восстановление? Да этого потребовал бы и сам суеверный народ. Сообщая об этом факте, Цицерон вовсе не упоминает ни статуи, ни бритвенного ножа и камня у ее ног, Напротив, он говорит, что камень и нож были зарыты на площади, где собирался римский народ. Более того, у Цицерона этот факт имеет совсем иную окраску, нежели у Тита Ливия. У последнего Атт {54} Навий прогневил Тарквиния, который стремился высмеять его перед народом с помощью коварного вопроса. Однако жрец, исполнив требование Тарквиния, использовал хитрость этого царя-философа для внушения ему уважения к птицегаданиям, которыми он, казалось, пренебрегал. "Таким образом, было устроено, что царь Приск его [Атта Навия] призвал к себе. Чтобы испытать его авгурское умение, он сказал ему, что кое-что задумал: пусть посоветует, может ли он это исполнить. Тот, совершив птице-гадание, ответил, что может. Тарквиний же сказал, что он задумал, чтобы авгур ножом разрезал точильный камень. Тогда на виду царя и народа Атту пришлось попытаться разрезать принесенный в народное собрание камень. После того, как он это выполнил, Тарквиний стал обращаться к совету Атта Навия, и народ тоже по своим делам обращался к нему. А тот камень и нож зарыли на площади народных собраний и, как мы слышали, положили там плиту" (Цицерон. О предвидении, книга 1). Здесь Атт Навий - креатура Тарквиния и орудие, которым он пользуется, чтобы извлечь выгоду из суеверия римлян. Вовсе не досадуя на его вмешательство в государственные дела, сам царь призывает его к себе несомненно для того, чтобы посвятить в них. У Цицерона вопрос, заданный Тарквинием жрецу, вовсе не коварный, наоборот, он кажется подготовленным с целью поддержать и разжечь суеверие народа. Он предложил его Атту Навию у себя, а не на площади при народе и неожиданно для авгура. И камень, которым авгур воспользовался для выполнения требования царя, вовсе не первый попавшийся под руку, но авгур позаботился принести его с собой. Словом, у Цицерона Атт Навий вместе с Тарквинием проявляет умение разыграть народ. Кажется, что жрец и царь одинаково думают о птицегаданиях. У Тита Ливия, напротив, Атт Навий - набожный язычник, который усердно опровергает неверие царя, чья философия могла бы причинить ущерб суевериям язычества. Какое мнение можно составить о факте, в отношении которого существует столько разногласий, и какими памятниками можно его подтвердить? Те, о которых говорят авторы, не подходят. Если верить одному, то это статуя, если другому - это плита. По Титу Ливию, нож и камень еще долго оставались для обозрения, а по Цицерону, их закопали на площади. "Я не отказался бы от труда, если бы можно было каким-нибудь путем добиться истины, но теперь, когда древность делает невозможной несомненную достоверность, надо держаться предания, и наименование озера, согласно этому позднейшему сказанию, является более славным" (Тит Ливии, киига VII). Событие с Курцием еще менее благоприятно для скептиков. Сам Тит Ливии, сообщивший о нем, дает нам ответ. Согласно этому историку, если стремиться к исследованию данного факта, то удостовериться в нем- было бы трудно; но при этом он чувствует, что сказал слишком мало, и вскоре называет его сказанием. Поэтому было бы величайшей несправедливостью выдвигать этот факт против нас - ведь во времена Тита Ливия, от которого мы о нем узнали, для него не было никакого доказательства; я скажу больше, уже во времена этого историка его считали баснословным.

{55}

Так пусть же скептик откроет наконец свои очи для света и признает вместе с нами правила истинности для фактов. Разве может он отрицать их существование, если сам вынужден признать истинными некоторые факты, хотя его тщеславие, выгода, словом, все страсти как будто сговорились отвратить его от истины? Судьей между нами я признаю только его внутреннее чувство. Если он сомневается в истинности некоторых фактов, то не испытывает ли он со стороны своего разума такое же сопротивление, как если бы он стал сомневаться в самых бесспорных положениях? Пусть же он бросит взор на общество и тогда будет окончательно убежден, ибо без правила истинности для фактов оно не могло бы существовать.

Как только он [скептик] уверится в реальности правила, то вскоре заметит, в чем оно состоит. Его глаза, постоянно обращенные на какой-либо предмет, и его суждение, всегда соответствующее тому, что сообщают глаза, дадут ему понять, что чувства для очевидцев являются непреложным правилом, которому они должны следовать в отношении фактов. Его уму прежде всего предстал бы памятный день, в который французский монарх на полях Фонтенуа39 удивил бесстрашием и своих подданных, и своих врагов. Как очевидец он был бы глубоко взволнован отеческой добротой Людовика, заставившей обожать короля даже английских солдат, у которых еще дымилась кровь, пролитая ему во славу; [скептик] удвоил бы свою любовь к королю, который, не ограничиваясь заботой о государстве, простирает ее до спасения каждого в отдельности. С тех пор любовь его к своему королю ежеминутно напоминала бы ему, что она проникает в его сердце по свидетельству чувств.

Все уста раскрываются, чтобы объявить современникам о столь поразительных фактах. Все эти различные народы, присоединившие свои голоса вопреки разным интересам и противоположным страстям к хору похвал победителей, славившие величие, мудрость и умеренность нашего монарха, не позволили бы современникам усомниться в сообщаемых ими фактах. И в этих фактах нас удостоверяет не столько число свидетелей, сколько сопоставление их характеров и интересов и между собой, и между ними и самими фактами. Свидетельство шести англичан о победах при Мелле и Лоуфельде40 оказало бы на меня большее впечатление, чем свидетельство двенадцати французов. Фактам, чье происхождение столь известно, нельзя помешать перейти к потомству. Опорная точка слишком устойчива, чтобы нужно было опасаться, что когда-либо прервется цепь традиции. Пусть сменяются поколения, общество всегда остается самим собой, ибо невозможно указать время, когда все люди могли бы сразу измениться. Какой бы длинной ни была вереница последующих веков, будет всегда легко дойти до той эпохи, когда этому королю было дано лестное имя "возлюбленного"41, который носит свою корону не для украшения собственной головы, но ради защиты голов своих подданных. Устная традиция сохраняет великие черты жизни человека, слишком поразительные, чтобы быть когда-либо забытыми. Однако в громадном пространстве веков она позволяет ускользнуть тысяче мелких деталей и обстоятельств, всегда {56} интересных, когда они относятся к замечательным событиям. Из уст в уста передадут потомству о победах при Мелле, Року и Лоуфельде; однако, если история не присоединится к этой традиции, сколько обстоятельств, прославивших великого генерала, которому король вручил судьбу Франции, канут в небытие! Навсегда запомнят, что Брюссель был взят суровой зимой, что штурмом взяли Берг-оп-Зоом, роковую преграду для славы героев своего века, - Реквезенса, [герцога] Пармского и Спинолы, что осада Маастрихта завершила войну42. Но без помощи истории не узнают, сколько новых секретов военного искусства обнаружилось под Брюсселем и Берг-оп-Зоомом, какое поразительное искусство рассеяло вражеские ряды вокруг стен Маастрихта, открыв сквозь вражескую армию проход для нашей, чтобы осадить город в присутствии врага.

Потомкам несомненно будет трудно поверить всем эти славным событиям, и чтобы их убедить, необходимы памятники, которые они увидят. Все те события, которые история им покажет в мраморе, меди и бронзе, как бы оживут. Военная наука даст им понять, как естественно соединяются в великой душе самые обширные и глубокие политические планы с простой и поистине отеческой любовью. Подлинным памятником уважения короля к военным заслугам навсегда останутся дворянские титулы, дарованные офицерам, имевшим до того лишь благородные чувства. Титулы будут своего рода доказательствами, которые воспримут историки, чтобы засвидетельствовать свою искренность в [описании] величия, которым они украсят портрет своего короля.

Очевидцы своими чувствами подтвердили те факты, которые характеризуют великого монарха; современники не могут сомневаться в них вследствие единодушного показания многих очевидцев, всякий сговор между которыми невозможен как из-за их различных интересов, так и из-за их противоположных страстей. Потомство же все эти факты получит и от устной традиции, и от истории, и от памятников; оно легко поймет, что только истина может объединить эти три признака.

Вот так нужно защищать религию. Вот что называется лицом к лицу столкнуться с врагом и напасть на самые его неприступные позиции. Здесь все полно чувства и энергии, нет ни малейшего следа желчи. Отсутствует боязнь признать в своем противнике ловкость и ум, ибо [автор] уверен, что имеет их в большем размере. Противника вывели на поле битвы, предоставили ему проявить все свое искусство, на него не напали трусливо, врасплох, ибо нужно было, чтобы он сам признал себя побежденным и чтобы можно было на это надеяться. Пусть сравнят эту диссертацию с тем, что до сих пор появилось наиболее убедительного на ту же тему, и тогда придется признать, что если кто-либо своими опровергаемыми возражениями и дал повод для создания этого прекрасного труда, то он оказал религии неоценимую услугу, хотя, возможно, было дерзостью высказывать их, особенно не по-латыни. "Возможно", я говорю так потому, что рано или поздно победа над соблазнами софизма несомненно будет достигнута. Пусть ложь стремится задуть светильник истины, - все ее усилия лишь увеличивают его яркость. Если бы автор "Философских {57} мыслей"был пристрастен к своему труду, он был бы очень доволен [отзывами] трех или четырех авторов, которых мы из уважения к их усердию и из почтения к их делу здесь не назовем, и как был бы он недоволен г-ном аббатом де Прадом - но любит он безгранично лишь истину! Поэтому мы приглашаем аббата смело следовать по своему пути и своими большими талантами служить защите единственной на земле религии, которая достойна такого защитника. Прочим и тем, кто попытался бы подражать ему, мы говорим: знайте, что не существует доводов, которые могли бы причинить религии больше зла, чем неудачные опровержения. Знайте, что людская злоба такова, что даже если вы не сказали ничего стоящего, ваше дело будет унижено тем, что вам заявят, будто имеют честь думать, что нельзя было сказать лучше.

Достоверность (Certitude), т. 2, 1752.

Автор - аббат Жан-Мартен де Прад (Jean-Martin de Prades, 1720-1782), один из "вольнодумных" аббатов, составлявших для Энциклопедии статьи по теологии и истории церкви. Его статья "Достоверность" послужила поводом для начала открытой борьбы иезуитов и парижского парламента против Энциклопедии и ее руководителей (см. с. 236). Эта статья является введением в диссертацию де Прада, осужденную Сорбонной за апологию сенсуализма, естественной морали и т. д. Аббат был лишен ученой степени, его диссертация сожжена, а сам он вынужден был бежать в Голландию. Вольтер рекомендовал его Фридриху II, принявшему де Прада к себе на службу. Вместе с Дидро и аббатом Ивоном (Yvon) он опубликовал "Апологию аббата де Прада" (Apologie de monsieur l'abbe de Prades, parties 1-3. Amsterdam, 1752. - На деле книга была издана в Берлине, ее третья часть написана Дидро), в которой Дидро писал: "Я не знаю для религии ничего более непристойного и оскорбительного, чем пустые разглагольствования некоторых теологов против разума. Послушав их, можно подумать, что люди способны вступить в лоно христианства подобно стаду, которое гонят в хлев, и что, приняв нашу религию и пребывая в ней, нужно отбросить всякий здравый смысл".

Предисловие и послесловие к статье написаны Дидро.

1 Речь идет об энциклопедии Чемберса (Chambers E. Cyclopaedia or an univer sal dictonary of arts and sciences. London, 1728, и последующие издания).

2 Схоластика - средневековая христианская философия и логика.

3 В своей статье де Прад полемизирует с Джоном Крэгом (John Craig, 1650 - после 1718), английским геометром, который попытался применить алгебраические подсчеты для доказательства убывающей со временем достоверности людских свидетельств. Обоснованию этой идеи он посвятил "Мемуар", опубликованный в журнале "Философские сообщения" (Philosophical transactions, London, 1688, № 196) с многочисленными продолжениями. Подсчеты Крэга стали объектом разнообразных комментариев, побудивших его опубликовать книгу "Математические принципы христианской теологии" (Principia mathematica theologiae christianae. London, 1699); они были опровергнуты после выхода статьи де Прада.

4 Пирронизм (или скептицизм) - философское учение, отрицающее возможность познания действительной природы вещей, названное так по имени его основателя древнегреческого философа Пиррона (IV в. до н. э.). Пирронизм был очень распространен во Франции в XVII-начале XVIII в.

5 Намек на рассуждение Д. Крэга (см. прим. 3).

6 Катон Младший, или Утический (ок. 96-46 до н. э.) - политический деятель последних лет Римской республики, прославившийся своей прямотой и честностью. Он боролся с Юлием Цезарем.

7 В битве при Фонтенуа 11 мая 1745 г. французская армия под командованием Морица Саксонского одержала победу. Победа при Фонтенуа была свежа в памяти и очень популярна во Франции; на поле битвы присутствовал Людовик XV, публично выразивший сожаление о погибших.

8 Де Прад намеренно заимствует примеры, данные Дидро в его сочинении "Философские мысли" (Pensee philosophiques. La Науе, 1746), которое было сожжено по решению парижского парламента 7 июля 1746 г. за то, что в нем "все религии ставились в один ряд, чтобы не признать в конце концов ни одной из них". Дидро решительно отвергает всякую богословскую интерпретацию чудес, разбирая случай с Аттом Навием и слухи о чуде с покойником в парижском пригороде Пасси (см.: Дидро Д. Философские мысли. - Собрание сочинений. Т. I. M.-Л., 1935).
В разгар борьбы правительства с янсенистами (многочисленными последователями голландского теолога Янсения, образовавшими в XVII- XVIII вв. во Франции особые группы духовных и светских лиц, враждебных католицизму) могила одного из них, дьякона Париса (ум. в 1727), на Сен-Медарском кладбище в Пасси прославилась якобы происходившими там чудесными исцелениями больных и увечных, которых при этом схватывали конвульсии (отсюда название секты - конвульсионеры). Полиция закрыла кладбище в 1732 г. и преследовала сектантов. Де Прад использовал историю с "покойником из Пасси", который на деле вовсе не "воскрес" ("чудеса" совершались на его могиле), как материал для доказательства своей теории достоверности показаний очевидцев - "всего Парижа".

9 Генриху IV, ставшему французским королем в конце религиозных войн и правившему в 1589-1610 гг., пришлось вести военные действия с враждебными ему Католической лигой и Испанией.

10 Речь идет об антидворянских настроениях энциклопедистов (см. с. 216 и 247).

11 Римское предание повествует о том, что братья-близнецы Ромул и Рем были похищены у их матери по воле богов и вскормлены волчицей. Ромул впоследствии стал царем.

12 По некоторым данным, папский престол занимала в течение двух лет, около 855 г., женщина, скрывавшаяся под именем папы Иоанна VIII.

13 Ампула - сосуд со священным миром, которым помазывали на царство французских королей. По преданию, записанному хронистом IX в., ампула была принесена с неба ангелом, явившимся в виде голубя при крещении первого короля франков Хлодвига в 496 г.

14 Сципионы - полководцы из древнего рода римских патрициев Корнелиев. Публий Корнелий Сципион потерпел во время 2-й Пунической войны (218-201 до н. э.) поражение от карфагенского полководца Ганнибала (247/6-183 до н.э.), а затем вместе с братом Гнеем успешно боролся с Ганнибалом в Испании, где оба погибли в 212 г. до н.э. Его сын Публий Корнелий Сципион Африканский Старший (ок. 235-183 до н.э.) вытеснил карфагенян из Испании и успешно завершил 2-ю Пуническую войну. Приемный внук Сципиона Африканского Публий Корнелий Сципион Эмилиан Африканский Младший (ок. 185-129 до н.э.) в 146 г. до н.э. захватил и разрушил Карфаген, закончив 3-ю Пуническую войну (149-146 до н.э.).

15 По римской легенде Ромул после основания нового города убил своего брата, назвал Рим своим именем (Roma) и царствовал в нем (753-716 до н. э.), пока боги не взяли его живым на небо. Подтверждением того, что Ромул был богом, считалось явление Ромула во сне Прокулу Юлию, уважаемому всеми римлянину, которому Ромул приказал передать остальным, что он возвратился к небожителям.

16 См. прим. 8 и прим. 1 к ст. "Теократия".

17 Точнее - ночь на 24 агуста (день св. Варфоломея), избиение католиками французских протестантов (гугенотов) в 1572 г. в Париже и в некоторых других городах Франции.

18 Имеется в виду французский король Генрих IV. См. прим. 40 к статье "История".

19 См. статью "Факт".

20 Библейским патриархам, жившим до потопа, традиция приписывала необычайное долголетие, самым долголетним считался Мафусаил, проживший 969 лет.

21 Луи Мембур (1610-1686) - французский историк, иезуит, изображал современников античными героями, порочил протестантов, допускал значительные искажения фактов (Maimbourg Louis. Traite nistorique des libertes de l'eglise de Rome. Paris, 1685).

22 Под последней войной автор подразумевает войну за Австрийское наследство (1740-1748). В этой войне Франция и Пруссия ставили своей задачей разделить обширные владения Габсбургов и отказывались признать наследственные права императрицы Марии-Терезии на отошедшие в 1714 г. к Австрии Испанские Нидерланды. В итоге войны права Марии-Терезии были признаны. Далее в статье идет речь о победе французов при Фонтенуа (см. прим. 7)

23 Жан Ардуэн (Jean Hardouin, 1646-1729) - французский палеограф и историк, крайне скептически расценивавший подлинность почти всех произведений античных авторов, созданных якобы в период средневековья. В сочинении "Хронология, объясняемая медалями" (Chronologie expliquee par les medailles. Paris, 1693) он утверждал, что все античные медали были изготовлены в средние века, что "Энеида" представляла собой христианскую аллегорию, что Троя - это Иерусалим и т.п.

24 "Артапан" ("Artapanos") - имя или псевдоним автора тенденциозной "Истории иудеев" (II в. до н. э.), отдельные отрывки которой сохранились в трудах позднейших писателей.
Гермес (Меркурий) Трисмегист - вымышленный автор теософского ("герметического") учения, а также название совокупности сочинений по алхимии и теософии, сложившихся в III-IV вв. н.э., особенно популярных в Европе в XVI-XVIII вв.
Иосиф Флавий (ок. 37-95), Иосиф бен-Матафие - древнееврейский историк, писавший свои исторические труды в Риме по-гречески, автор сочинений: 1) Иудейские древности. Пер. с греч. Т. 1-2. СПб., 1900; 2) Иудейская война. Пер. с греч. СПб., 1900.
Евсевий Кесарийский (263-340) - римский церковный писатель и историк, автор "Церковной истории", рассказывающей о событиях от возникновения христианства до 324 г., где наряду с достоверными сведениями много легендарных преданий, и других сочинений (Сочинения Евсевия Памфила. Пер. с греч. Т. 1-2. СПб., 1849-1858).
Георгий Синкелл (ум. ок. 810 г.) - византийский хронист, начавший "Хронографию", продолженную Феофаном Исповедником (Летопись византийца Феофана. Пер. В. И. Оболенского и Ф. А. Терновского. М., 1887).

25 Аристей - вымышленный автор послания к вымышленному Филократу, якобы сановнику египетского царя Птолемея Филадельфа (правившему в 285-246 до н. э.), получившему от него поручение привезти из Иерусалима в Александрию книги Ветхого завета и, чтобы перевести их на греческий язык, 72 ученых. Действительный автор послания жил в I в. до н.э., а перевод Ветхого завета был сделан, вероятно, около 130 г. до н.э., но за ним осталось название перевода "Семидесяти толковников", или "Александрийского".

26 Сивиллины книги - сборник стихотворных изречений греческих пророчиц, впервые упомянутый в источниках VI в. до н.э. Они чтились в Риме, но в I в. н.э. были подвергнуты проверке и критике, причем около 2000 из них признаны подложными и сожжены.

27 Текст Корана складывался в VII-VIII вв., частично еще при жизни Мухаммеда (Магомета).

28 Речь идет о диссертации самого де Прада (см. прим. 1).

29 Пятикнижие - первые пять книг Ветхого завета (Бытие, Исход, Левит, Числа, Второзаконие), содержащие древнейшие иудейские предания и законы. Они составлялись в IX-V вв. до н.э.; отредактированы около середины V в. до н.э.

30 Знаменитый римский педагог Квинтилиан (35-96 н. э.) был наставником известных историков и писателей древнего Рима. Он высоко ценил Марка Туллия Цицерона (106-43 до н.э.), римского оратора, философа и политического деятеля.

31 Пьер Бейль (Pierre Bayle, 1647-1706) - французский философ-просветитель, издатель первого в Европе журнала "Новости литературной республики" (Nouvelles de la Republique des lettres, 1684-1687). Его "Исторический и критический словарь" (Dictionnaire historique et critique. Rotterdam, 1697), где он впервые высказал мысль о том, что общество может состоять из атеистов, был идейным предшественником Энциклопедии (см.: Бейль П. Исторический и критический словарь. Т. 1--2. Общ. ред. В.М. Богуславского. М., 1968).

32 Объявив войну Голландии, Людовик XIV отправился в апреле 1672 г. на соединение с союзным в то время английским королем, и около Везеля его армия переправилась через Рейн. Современники восхваляли этот переход. Ожесточение протестантов против Людовика XIV объясняется тем, что он отменил в 1685 г. Нантский эдикт (1598 г.), обеспечивавший им свободу вероисповедания.

33 Гаспар де Колиньи (Gaspard de Coligny, 1519-1572) - французский адмирал, вождь гугенотов, при защите г. Сен-Кантена от испанцев в 1557 г. потерпел поражение и был взят в плен; убит в Варфоломеевскую ночь 1572 г. (см. прим. 17).
Франсуа де Гиз (Francois de Guise, 1519-1563) - глава партии католиков, руководил в 1552-1553 гг. защитой г. Меца и заставил императора Карла V Габсбурга снять осаду.

34 Бернар ле Буйе де Фонтенель (Bernard le Boyer de Fontenelle, 1657-1757) - французский ученый и поэт. Энциклопедисты особенно ценили его талант популяризатора в области философии и истории.

35 О Таците и Тите Ливии см. прим, 3 к ст. "Представители" и прим. 48 к ст. "История".

36 Люксембургский дворец в Париже был построен в 1615-1620 гг. для Марии Медичи (1573-1642), жены короля Генриха IV и регентши малолетнего Людовика XIII (в 1610-1614 гг.). Галерею дворца украшали полотна Рубенса, посвященные событиям жизни Генриха IV и Марии Медичи.

37 Атт Навий - жрец во времена правления римского царя Тарквиния Приска (616--578 до н. э.).
Марк Курций - герой римского предания, относящегося к 362 г. до н. э. Он бросился в открывшуюся на римском форуме пропасть, и она тотчас сомкнулась.

38 О Лукреции см. прим. 51 к ст. "История".

39 См. прим. 7.

40 Мелле, Року, Лоуфельд (Голландия) - места сражения во время войны за Австрийское наследство, где в 1746-1747 гг. французские войска под командованием Морица Саксонского одержали победы над австро-английской коалицией.

41 Французский король Людовик XV, правивший в 1715-1774 гг.. имел прозвище "возлюбленный" (Bien-Aime).

42 Берг-оп-Зоом - хорошо укрепленная голландская крепость, которую испанцы во время Нидерландской революции XVI в, неоднократно и безуспешно осаждали.
Луис Реквезенс (правильно - Рекесенс-и-Суньига, 1528-1567) - испанский наместник в Нидерландах. В 1588 г. крепость выдержала осаду испанских войск, которыми командовал знаменитый полководец Александр Фарнезе, герцог Пармский (1546-1582). В 1622 г. столь же безуспешной была двухмесячная осада крепости испанской армией под командованием известного военачальника генуэзца Амброджио Спинолы (1569- 1630). Берг-оп-Зоом был взят французами в 1747 г. Голландский город Маастрихт был взят французскими войсками в 1748 г., в год окончания войны за Австрийское наследство.

Выверено по изданию: История в Энциклопедии Дидро и д'Аламбера. Перевод и примечания Н.В.Ревуненковой. Под общей редакцией А.Д.Люблинской. Л.: "Наука", 1978.