 |
 |
|
|
Ада Анатольевна Сванидзе – доктор исторических наук, профессор МГУ и РГГУ, автор более 300 научных работ по западному Средневековью. В 2003 году она выпустила уникальную книгу "Вторая муза историка", включившую в себя стихи, рассказы и рисунки 42-х историков. Сама Ада Анатольевна является членом Московского союза писателей, её перу принадлежат несколько сборников стихотворений: "Годы-птицы", "Качели", "Наедине с собой", "Подруга Жизнь", "Вдали от суеты".
К сожалению, в последние годы Ада Анатольевна по состоянию здоровья не может посещать Университет. Мы побывали в гостях у преподавателя.
- Здравствуйте, Ада Анатольевна! Сегодня хотелось бы поговорить о вашем поэтическом творчестве и, конечно, об истории. Вы ведь решили стать историком не сразу?
- Да. Я поступала на филфак, а копию документов подала в Институт им. Горького, чтобы учиться там поэзии. Но когда я пришла на филфак, я обнаружила, что программа меня не устраивает. Там в основном изучают историю литературы и литературу, которую я очень любила и хорошо знала. Я подумала: "Нет, это не то. Я и так буду читать литературу. А это не то образование, это не фундамент". Я обошла все гуманитарные факультеты, и решила, что истфак дает наиболее фундаментальную гуманитарную подготовку. Тогда я подала документы на истфак, но к тому времени все места для медалистов были заняты. Мне сказали: "Либо забирайте документы, и Вы пойдете в любой другой институт без экзаменов, либо сдавайте экзамены". И я была единственной медалисткой, которая сдавала экзамены. Я получила 20 баллов из 20-ти и прошла. А из института им. Горького я получила ответ: "Мы Вас не допускаем к экзаменам, потому что Ваши стихи в основном лирические, они совершенно не соответствуют нашему героическому времени".
- То есть вы писали стихи с детства?.. А как вообще складывался ваш поэтический путь?
- В школе я писала домашние сочинения в стихах. Ну вот, например, задается сочинение на тему "Образ Мцыри". Лермонтова я обожала! Он был моим кумиром! Потом, со временем, моим кумиром стал Пушкин, но в юности я обожала Лермонтова. Его взрывная, такая романтическая, необыкновенно бурная поэзия меня вовлекала, и поэтому я безумно его любила!
И вот я начинаю свое стихотворение:
| В часы вечернего досуга Хочу я вновь найти покой, И образ Мцыри, образ друга Как тень витает надо мной. И голос, тихой боли полный, Страданий и глухой мольбы, Зовет туда, где бьются волны В Кавказа мрачные скалы. Зовет туда, где дух народа Еще борьбой не покорен, Где им желанною свободой Суровый воздух напоен. |
Вот так я упражнялась в стихосложении, писала в подражательном стиле, чего нельзя делать - поэт не имеет права никому подражать.
У меня был один наставник. В коммунальной квартире, куда мы переехали после войны, жил очень известный скульптор Георгий Иванович Мотовилов. Он был профессором Академии художеств, автором памятника Алексею Николаевичу Толстому у Никитских Ворот, оформлял Бауманское метро и фриз на новом здании Университета. У него было трое детей – редкостных бездельников: с ними просто не о чем было разговаривать. А я любила стихи, вечно ходила с книжкой в руках, задумчивая, вечно я читала, вечно я пела песни какие-то... Он пригласил меня и говорит: "А вот такие стихи ты знаешь?" А мы же очень многие стихи не проходили. Из Блока мы проходили в школе только "Двенадцать", Есенин был под запретом - "кулацкий поэт", я не знала имен Ахматовой, Цветаевой, Анненского, Брюсова, Белого, Сологуба... Я их просто не знала, потому что все свои знания я получала, в основном, в школе и из книг, которые я читала. В школе проходят Мамина-Сибиряка - я читаю всего Мамина-Сибиряка; в школе проходят Пушкина – я читаю всего Пушкина. Всего! И поэтому я все это очень хорошо знала, но только в этих пределах, понимаете?
И вдруг он дарит мне книжку. Она у меня есть до сих пор. "Чтец-декламатор" тысяча девятьсот какого-то года... Там был почти весь Серебряный век. Для меня это был удар, разорвавшаяся бомба! Я вдруг попала в мир, никакого представления о котором не имела. Там было очень много импрессионистических, чисто чувственных стихов. Акмеисты особенно, с их привязанностью к вещам, конкретике... Очень много было стихов, навевавших мысли о самоубийстве, о смерти, что было немодным в нашу эпоху строительства коммунизма. И когда я дошла до Есенина – тут мне пришел конец, потому что я влюбилась в него на всю жизнь и навеки. И когда прочитала Блока, особенно "Незнакомку", его "Ночь. Улица. Фонарь. Аптека", его "Под насыпью, во рву некошенном"...
Так вот я не попала в Институт Горького. Прошли многие годы - я не писала стихи. Раз мои стихи никому не нужны, раз они не соответствуют времени, ну, значит, так оно и есть. Я была комсомолка, сталинистка, несмотря на арестованного отца, я была воспитана в духе непререкаемого патриотизма. И когда Сталин умер, я рыдала, я билась головой об стену, я побежала его хоронить, чуть не погибла там на этой площади, - это все особая поэма, об этом всем нужно писать.
И начала я писать стихи снова где-то после 30 лет, когда моя судьба определилась, но никогда их не публиковала и никому не читала. Я их складывала в стол. Это был мой остров, остров тишины и забвения, куда я уплывала. И потом я как-то написала стихотворение Нине Александровне (Н.А. Хачатурян – Прим.), которую я очень люблю, просто ей. Она: "Ты что, стихи пишешь?" Как она за меня взялась! Она меня пилила, наверное, год: "Ты обязана опубликовать". А тут выходят стихи Нэлли Павловны Комоловой, которая, конечно, за свой счет, опубликовала свои стихи. Это была моя первая книжка "Годы-птицы". С тех пор я начала писать как заведенная. Все, что накопилось за мою жизнь, стало из меня вылезать, вылетать, выпархивать, выливаться.
- Вы издали книгу "Вторая Муза историка" - сборник творчества сорока двух ученых-историков. Как у вас появилась такая идея, и как книга вышла в свет?
- Когда я прочитала в архиве записку Нечкиной: "Я надеюсь, что найдется человек, который опубликует мои стихи", я поняла, что это должна быть я. Я не могла взять все её стихи, потому что их было много. Я взяла одну тетрадочку. Потом я нашла стихи Косминского, его рисунки. Я нашла даже стихи Тихомирова. Литаврина я заставила дать свои юношеские стихи. Я опубликовала очень многих людей, которые ушли из жизни... Так вот и сложилась эта книга. Никто не верил, что она выйдет, никто не верил, что она будет такая красивая... У всех я взяла портреты, всем написала биографии, за исключением собственной биографии и еще какой-то. Я сидела над этой книгой года два в свободное от работы время, т.е. все вечера, когда я не выполняла задания института.
Я сделала то, что должна была сделать. В память о том, как я сама долго не могла опубликоваться, как не публиковали очень многих вокруг меня людей, которые пишут стихи.
- И все-таки, такое творческое восприятие мира помогало вашей работе как историка или мешало?
- Мне, например, оно помогало. Работа историка, особенно в те годы, была очень сухая. Мы писали почти "без воздуха": факт, факт и сноска. Наши работы не были литературными. Я не хотела так писать, и свою последнюю книгу я написала совершенно по-другому. Меня это угнетало, не только меня, но и других.
Знаете, может быть я скажу вещь крамольную, но если полные достоинства люди заводят при муже любовника, или, наоборот, при жене любовницу, то, как правило, это говорит о том, что они ищут то чего не имеют дома. Я не говорю о развратных людях, я говорю о серьезных людях, способных на серьезные чувства. Они ищут нежность, или они ищут заботу, или понимание – они ищут что-то, чего у них нет дома... Так и поэт-историк, он выражает в своих стихах то что он не может выразить в профессиональном творчестве: восприятие мира в красках, красоту этого мира. Он не может её выразить в своих произведениях на тему "Социально-экономическое развитие Швеции в таком-то веке". Понимаете? Ну, какие тут листочки, какие цветочки, какая весна, какая осень? А ведь мир вокруг нас - он же необыкновенно объемен!
Каждый человек безумно одинок, даже среди друзей, даже когда у него семья, даже когда у него все прекрасно, все равно он безумно одинок. Потому что то, что у него внутри – это грань, которая отделяет его от остальных. Он всегда наедине с собой, и он должен оставаться наедине с собой. Одиночество – это очень плохо, но уединение необходимо каждому человеку. Понимаете? Уединение. То есть иногда побыть наедине с собой, подумать о себе, о других, что-то решить, и, наконец, просто посидеть у окошка или постоять на бульваре и посмотреть на летние деревья, послушать пенье птиц, крики детей, которые играют в мяч... Человеку необходимо иногда быть наедине с миром. И это всё потом хочется вылить как-то. И то, что мы не можем в своем ремесле сделать, мы делаем как хобби.
- А как складывалась ваша преподавательская деятельность, отношения со студентами?
- Если б вы знали, как мне больно без вас! Если б вы знали, какая это для меня потеря! У меня было три жизни: жизнь в Академии (письменный стол), жизнь со студентами и стихи. Но когда я преподавала, было другое время. И я совершенно не знаю, что в сегодняшнее время студенты из себя представляют. Я не знаю, как я сегодня справлялась бы с ними, что мне нужно было бы придумать, чтобы держать их в напряжении и привить им интерес к профессии.
Со студентами было очень интересно. И даже больная, я в РГГУ еще преподавала. Вот дотащусь туда из последних сил, вот открывается дверь, ватага эта влетает... Расскажу им то, что нужно, потом они вопросы зададут... не всегда вопросы бывают умные, бывают иногда наивные, но такие прелестные! И домой я возвращаюсь прекрасно, всю дорогу я улыбаюсь. Потому что я с вами пообщалась, посмотрела на ваши мордашки, на ваши глазки чистые, это же замечательно, правда? Я очень скучаю без ребят!
- Те, кто слышал ваши лекции, восхищаются ими до сих пор... У вас был какой-то секрет?
- Я читала лекции очень эмоционально. Я вообще очень эмоциональный человек. И для меня было самое главное – это общее представление об эпохе, о сущности, о людях... Если общее представление есть, то человек никогда скажет, например, что Иван Грозный жил одновременно с Максимом Греком, и не спутает Куликовскую битву с Бородинским сражением. Потому что у него эти эпохи уже раскладываются по-другому. У меня были очень интересные темы: "город", "историография города", была тема по скандинавской истории.
Вы знаете, что я однажды решилась прочитать? Я раньше читала по "Эху Москвы" лекции по субботам. Я у них прочитала полугодовой курс на тему "Поговорим о странностях любви". Я начала с возникновения явления любви, понятия любви: существовало оно в древности или нет? По моему глубокому мнению, существовало. Потому что мы видим даже у животных, что у вожака стада есть любимцы или любимицы, точнее говоря: какая-то любимая овца или любимая волчица, любимая львица... Он конечно, не понимает, что это любовь, но вот тянет его к этой волчице! Это какие-то гормональные вещи.
И вот я стала читать о том, как возникает любовь: любовь на стадии варварства, любовь в раннее Средневековье, любовь в Средние века... Потом, как развивалась любовь в новое время, и я дошла где-то до XIX века в результате. Причем, я брала там все: и семью, и внебрачные связи, и проституцию, и наложничество... Вы не представляете, какой был отклик на всё это! Как много я получала звонков туда, на "Эхо", с вопросами! Видно, вот эта история жизни, она у нас не описана. У нас есть книги о знаменитых женщинах, но вот история любви как общественно-значимого явления, очень общественно-значимого, она у нас не описана. Вот такой был курс лекций. Его можно было бы прочесть студентам!
- Спасибо Вам, Ада Анатольевна!
- Вам спасибо, что пришли! Ω
О науке "история"История – конечно же наука,войти в нее и сладостно, и больно. История – обманчивая штука: свою историю мы пишем, пусть невольно. Мне нравится герой, ему – противен Кто верно перевел, а кто напутал. Самой истории обычно путь искривлен. Перо историка так часто вяжут путы... А как оно на самом деле было? Как будто попросту, но если вникнешь – сложно. Преданье истину давно забило, историк и захочет – не поможет. Одно сказать могу со знаньем дела: в конечном счете, жизнь однообразна. Тысячелетий сколько пролетело – а многое все так же безобразно. А.А. Сванидзе |
Ходила в гости
Виктория Ткаченко.
