Завершился юбилейный Пушкинский год. За это время была сделана новая попытка осознать жизнь и творчество великого поэта как национальный символ России, приблизить, донести его содержание до каждого из нас.

Любое событие жизни поэта сквозь даль веков приобретает особый смысл. В этом ряду, безусловно, и визит Пушкина в Московский университет. Память о нем и прежде, и сейчас бережно хранится в нашей Alma mater, но его живая историческая атмосфера и значение как бы остались за скобками юбилейных торжеств - они заслужи-вают отдельного комментария историка, который мы и хотели бы привести в этой статье.

27 сентября 1832 г. первый поэт России посетил первый русский университет. Мемуаристы оставили нам яркие описания этого события. Будущий писатель и критик, а тогда университетский студент И. А. Гончаров вспоминал: поэт вошел, сопровождаемый товарищем министра народного просвещения, графом С. С. Уваровым, и "точно солнце озарило всю аудиторию… Читал лекцию Давыдов, профессор истории русской литературы. "Вот вам теория искусства, сказал Уваров, обращаясь к нам, студентам, и указывая на Давыдова, - а вот и самое искусство", - прибавил он, указывая на Пушкина".

Ощущение необычайности происходящего охватило всех студентов. "Не умею выразить, как велико было наше наслаждение, - записывает от их имени Гончаров, - видеть и слушать нашего кумира". Это был не просто визит любопытствующего посетителя. Студенты видели перед собой поэта, находившегося на вершине славы и успеха, на которого именно в то время начинали смотреть как на национальную гордость России.

Визит завершился знаменитым спором, завязавшимся между Пушкиным и ожидавшим тут же начала своей лекции профессором М. Т. Каченовским. Поэт защищал от нападок Каченовского подлинность произведения, стоящего у основы отечественной литературы, - "Слова о полку Игореве". Студенты, приглашенные Уваровым, толпой обступили спорящих. Пушкин говорил с увлечением, но тихим, сдержанным голосом. За толпой мемуаристы не уловили деталей спора, но потом вспоминали, "как сквозь седины Каченовского проступал яркий румянец, и как горели глаза Пушкина". Несмотря на горячность спора, Пушкин получил огромное внутреннее удовольствие от визита (которое потом высказывал в письмах жене), то же чувство восхищения и радости разделяли тогда и все присутствовавшие в университете.

Однако, любые события имеют свою предысторию; у нашей же - немало загадок. Как возник этот визит? Пушкина привел в университет Уваров, однако разве не известно, что в жизни это были совершенно несовместимые люди, между которыми возникла злейшая вражда, сыгравшая свою роль в роковых событиях, приведших к дуэльной истории?

Еще к большим противоречиям приводит знакомство с рассыпанными по пушкинским рукописям (и, правда, малоизвестными широкому читателю) отзывами о Московском университете. Они, безусловно, говорят, что до визита Пушкин питал к нему, мягко говоря, малую симпатию. "Ученость, деятельность и ум чужды Московскому университету" (это из письма Погодину, 1831 г.). В отрывке 1830 г. поэт вкладывает в уста журналиста-недоучки, "альманашника" - типа, столь нелюбимого Пушкиным - следующие слова: "В сорок три года начать свое литературное поприще! - Что за беда? А Руссо? - Руссо вероятно ни к чему другому не был способен. Он не имел ввиду быть винным приставом. Да к тому же, он был человек ученый, а я учился в Московском университете". Примеры такого рода можно продолжать. Заметим, что, по словам его друга, П.В. Нащокина, Пушкин вообще недолюбливал русские университеты и критически относился к образованию в них. Так, например, сына другого своего друга, юного Павла Вяземского Пушкин отговаривал поступать в Петербургский университет, убеждая, что там он ничему не научится.

Поэтому нам становится ясной исключительность и необыкновенность этого краткого пребывания поэта в университете. Чувствовал ее и сам Пушкин, накануне визита писавший жене: "в Московском университете я - оглашенный" (т. е. еще не до конца принятый, признанный и не допущенный к таинствам).

Взгляд Пушкина лишь отражал общую ситуацию. В 1820 - начале 30-х гг. литература и университетская наука находились в разных плоскостях культурной жизни. Отчасти в этом был виноват и сам университет, в котором происходил застой; кругозор и знания профессоров, воспитанных преимущественно в первые годы XIX века, не поспевали за бурным развитием русской литературы. Программы и образцы преподавания еще ориентировались на классиков предыдущего столетия. По воспоминанию студентов, сам А. Ф. Мерзляков (выдающийся поэт и критик начала XIX века, глава университетской школы словесности), даже в последние годы жизни "не видел в Пушкине ничего классического, ничего университетского".

Сближение литераторов пушкинского круга и университетской среды началось лишь в конце 1820-х гг., когда наш поэт подолгу бывал в Москве. Его друзьями становятся молодые университетские воспитанники Михаил Погодин и Степан Шевырев. Пушкин активно участвует в издаваемом Погодиным журнале "Московский вестник", и несколько десятков писем того времени адресованы им Погодину, "в Москве, в Университет". Поэт радуется возможности определить на опустевшую после смерти Мерзлякова университетскую кафедру талантливого и всесторонне образованного Шевырева; он пишет: "Это было бы победа над университетом, т.е. над предрассудками и вандализмом".

Пушкин обещает сам хлопотать по этому делу в Петербурге, зная, что молодые ученые встречают в университете противодействие, в основном исходившее от старинного пушкинского врага, М. Т. Каченовского. Историк, представитель т.н. "скептической" школы, он наполнял нашу историографию множеством неверных утверждений, которые, тем не менее, будили процесс развития исторической мысли. Как критик, Каченовский прославился мелочными нападками на литературных корифеев своего времени, за что получил от Пушкина прозвища "зоила", "злого паука" и пр. Ту же мелочность и склонность к интригам он проявлял и в университетской жизни, так что слова Пушкина об отсталости, рутине и "вандализме" в Московском университете можно в большой мере отнести именно к этой фигуре.

Между тем, в деятельности редакции "Московского вестника", как и в выступлениях других московских публицистов, подготовлялся серьезный поворот в общественной жизни 1830-х гг. - рождение "великих споров" о судьбе России и ее месте в мировой истории. В начале 1830-х гг. патриотические настроения оживились благодаря новым победам русского оружия. "Европеизм", столь свойственный прежнему александровскому времени, теряет привлекательность, и Погодин, одним из первых в своих лекциях формулирует мысль о нравственном, политическом и многих иных превосходствах Российского государства над Европой. Свое участие в этом процессе принял и Пушкин, опубликовавший в 1831 г. стихотворение "Клеветникам России", за которое его впоследствии многократно упрекали русские либералы. Тем не менее, мысли Пушкина по поводу европейских политиков, изливающих на Россию потоки злобы и ненависти ("Иль русского царя уже бессильно слово? Иль нам с Европой спорить ново? Иль русский от побед отвык? Иль мало нас?") точно выражали основу национально-консервативного течения общественной мысли, появляющегося в эти годы. Однако, окончательное оформление этого течения, превращение его в государственную идеологию историки связывают с именем графа С. С. Уварова.

В 1832 г. происходит назначение этого человека товарищем министра (а с 1833 г. и министром) народного просвещения. До этого - прекрасное образование, полученное за границей, блестящая карьера в молодости (в 25 лет он - попечитель столичного учебного округа, в 32 года - президент Академии наук), а затем десятилетие придворных неудач, когда ему никак не удавалось приобрести устойчивое положение вельможи и влияние на государственные дела. И вот теперь - новый толчок карьеры, во время которого Уваров, кажется, нащупывает будущий верный путь. Он выступает за широкую реформу народного образования, обновление научной мысли, и одновременно формулирует базу этой реформы в русле национально-консервативных идей, которая впоследствии сможет стать государственной идеологией и кратко будет выражена им в триаде "Православие, Самодержавие, Народность".

Контуры реформы уже обозначились в действиях Уварова, когда он в сентябре 1832 г. был направлен обозревать Московский университет. По собственному признанию, он неоднократно обращается к профессорам и студентам со словами о "необходимости быть Русским по духу прежде, нежели стараться быть Европейцем по образованию". 8 сентября в его присутствии молодой Погодин читает лекцию о государственном величии России, впервые высказывая перед Уваровым многие мысли, которые тот потом будет использовать для обоснования своей триады. В ходе проверки университета граф убедился, что в задуманной им реформе следует делать ставку на молодое поколение университетских ученых. Отживающие же свой век осколки старого университета, вроде Каченовского, вызывали малое его сочувствие. Однако, чтобы показать суть своей реформы, противостояние старого и нового поколений, он ищет более широкой общественной поддержки - и находит ее в лице Пушкина.

Инициатива их знакомства целиком принадлежала Уварову и относится к тому времени, когда тот еще был в роли царедворца-неудачника, а Пушкин находился на вершине литературного успеха. Поэт задумал в 1831 г. издавать официальную политическую и литературную газету, он переживает "золотую пору" в отношениях с правительством и готов искренне ему служить. Узнав об этом, Уваров первым обещает помощь и желает сам дать ход проекту, рассчитывая, конечно, через такого издателя, как Пушкин, укрепить собственный авторитет в обществе. В эти же месяцы стихотворение "Клеветникам России" не проходит незамеченным мимо Уварова - он высказывает восхищение "прекрасными, истинно народными стихами" и посылает Пушкину свой перевод, за что удостаивается от поэта весьма учтивого и лестного ответного письма. Однако, в истории с газетой желанного сближения не происходит - летом 1832 г. Пушкин, наконец, получает императора разрешение на ее издание, однако от имени министерства внутренних дел, возглавляемого другом-соперником Уварова Д. Н. Блудовым. Это известие вызывает у графа острую вспышку ревности: в те же летние месяцы 1832 г. он говорит в светских беседах о Пушкине как о человеке, не имеющем "ни характера, ни постоянства, ни практических навыков", необходимых для издания газеты.

Вопрос о газете еще не был решен окончательно и сильно занимал Пушкина во время его пребывания в Москве в сентябре 1832 г. Возможно, он еще не чувствовал скрытого противодействия Уварова в этом вопросе и надеялся на его поддержку. В те же дни возникла и еще одна тема для разговора, хлопотать о которой давно обещал Пушкин - из-за границы вернулся Шевырев; он был представлен Уварову как раз в дни пребывания Пушкина в Москве и был признан весьма достойным кандидатом в будущий обновленный университет. Все это создавало благоприятный фон для дружеского приглашения поэту посетить Московский университет, которое сделал граф, и которое Пушкин поспешил принять.

В последовавших затем событиях легко различить черты определенного замысла Уварова. Он намеренно приводит Пушкина на лекцию Давыдова по истории русской литературы и загодя готовит красивую фразу с ее неявным противопоставлением: "теория и история искусства" (прошлое) - "само искусство" (настоящее), причем с помощью этого настоящего (т.е. Пушкина) граф приглашает присутствующих заглянуть в будущее, которое он готовит для университета. Происходящий затем спор также, по всей вероятности, спровоцирован каким-нибудь замечанием Уварова (трудно представить себе иное его начало в присутствии высокой персоны). Каченовскому, олицетворявшему прошлый, отживший университет, был противопоставлен Пушкин, точно так же, как впоследствии Уваров поощрял и научный спор Каченовского с Погодиным, завершившийся тем, что именно последний возглавил созданную в 1835 г. кафедру российской истории и положил, таким образом, начало исторической школе Московского университета.

Для Пушкина же наступил своего рода "момент истины", встреча с чистой наукой, которую он так ценил в своих молодых университетских друзьях. В эту минуту меркли былые личные обиды на Каченовского. Поэт писал потом жене: раньше "бранивались мы как торговки на вшивом рынке, а тут разговорились с ним так по дружески, так сладко, что у всех предстоящих потекли слезы умиления". Пушкин испытывал огромное наслаждение от спора, какие редко бывали в университете. Научные доводы он дополнял ослепительной силой своего сияющего таланта, и, как заметили историки литературы, "угадывал только чутьем то, что уже после него подтвердила новая школа филологии неопровержимыми данными". Поэт отстаивал древность и самобытность русской литературы, и в этом смысле его взгляды находились в полном согласии с целями Уварова, с исторической позицией, разделяемой Погодиным и Шевыревым.

Таким образом, во время визита Пушкин собственным примером помогает Уварову утвердить характер новой реформы. Приобретенные впечатления позволили поэту изменить свое отношение к Московскому университету, и спустя год он напишет: "Просвещение любит город, где Шувалов основал университет по предначертанию Ломоносова". Для Уварова же посещение Москвы окончательно укрепляет идейную основу его политики, и в записке о состоянии Московского университета, которую он представляет императору в конце 1832 г., впервые звучит знаме-нитая триединая формула русского государства.

Пути истории на один день свели вместе в университете людей с совсем непохожими судьбами. Дальнейшие их дороги расходятся. Пушкин вскоре с горечью расстанется с иллюзиями в отношении правительства и двора и своих клеветников найдет уже не за пределами России, а в светском Петербурге. Уваров, вопреки личным качествам, заслужившим презрительные отзывы Пушкина, будет одним из лучших министров народного просвещения за весь XIX век. И Погодин, и Шевырев будут деятельно утверждать принципы национального консерватизма, борясь при этом с другими пушкинскими наследниками в русской общественной мысли.

Момент общего согласия, столь глубоко запечатлевшийся во всех участниках визита, был быстро пройден. И, однако, это согласие наступило, и произошло оно в Московском университете - "храме наук", гордости российского просвещения - став, таким образом, одним из важнейших символом нарождающегося общественного движения 1830-40-х гг.