По окончании университета в 1835-36 гг. Г. служил помощником библиотекаря в Гидрографическом депо Гл.мор.штаба. В 1836 г. произошли два события, оказавшие определяющее влияние на всю последующую жизнь Г.: он познакомился с Н.В.Станкевичем и был командирован за границу для приготовления к профессорскому званию по кафедре всеобщей истории в Московском университете. Эти события были взаимосвязаны, благодаря рекомендации одного из друзей Станкевича (В.К.Ржевского), служившего чиновником при попечителе Московского учебного округа С.Г.Строганове.

Первая лекция была прочитана Г. 17 сентября 1839 г. Вскоре он стал самым популярным лектором в университете. И это несмотря на то, что у Г. были слабый голос и прескверная дикция; более того, присущий ему дефект речи не случайно породил в дружеском кругу прозвище “шепелявый профессор”. К тому же Г. всегда сознательно отказывался от каких-либо внешних эффектов в своей речи (“При изложении я имею ввиду пока только одно – самую большую простоту и естественность и избегаю всяких фраз. Даже тогда, когда рассказ в самом деле возьмет меня за душу, я стараюсь охладить себя и говорить по-прежнему.” – Т.Н.Грановский и его переписка. Т.2. М., 1897. С.366-367) Твердо стоя на тех позициях, что “мы не можем смотреть на прошедшее иначе, как с точки зрения настоящего”, Г. в то же время никогда не позволял себе в лекциях проводить натянутые аналогии между прошлым и настоящим или делать прозрачные намеки на современные обстоятельства. И, тем не менее, с первого года работы Г. в университете места в аудитории, где он читал лекции, надо было занимать заранее: здесь собирались студенты всех факультетов. Проходы были заставлены стульями; слушатели сидели даже на ступеньках кафедры. При этом популярность Г.-лектора имела непреходящий характер: она росла и крепла год от года; после же смерти Г. стала настоящим феноменом университетской истории, помять о котором передавалась от одного студенческого поколения к другому.

Все эти замечательные качества Г.-лектора еще более усиливались чрезвычайным обаянием его личности. Г. никогда не ограничивал своего общения со студенческой молодежью кафедрой, стенами университета. Это была его принципиальная позиция. “Мне – писал Г. Станкевичу, – по приезде сюда советовали держать себя подалее от студентов, потому что они “легко забываются”. Я не послушал и хорошо сделал. В исполнение моих обязанностей я не сделаю никакой уступки, но вне обязанностей мне нельзя запретить быть приятелем со студентами.” (Т.Н.Грановский и его переписка. Т.2. С.366) Это “приятельство” выражалось прежде всего в постоянном живом общении с молодежью; с первых же лекций стремление многих студентов сблизиться с Г. было настолько сильным, что он вынужден был назначить специальные часы для встреч с ними. Во время этого неформального общения речь заходила о многих вопросах, которые Г. по тем или иным причинам не мог затрагивать на лекциях. Простота Г. во взаимоотношениях со своими слушателями, сердечная искренность и в то же время глубокая серьезность, которые были характерны для всех его бесед с ними – все это еще больше укрепляло авторитет молодого преподавателя в студенческой среде, отнюдь не избалованной таким вниманием со стороны профессуры старшего поколения. Для подавляющего большинства своих слушателей Г. быстро стал настоящим кумиром.

Что касается взаимоотношений Г. со своими коллегами – преподавателями и университетским начальством, то они носили куда более сложный характер. С одной стороны, именно в это время, на рубеже 1830-40-х гг. в университете вкладывается круг т.н. “молодой профессуры”. Входившие в него юристы Н.И.Крылов, П.Г.Редкин, К.Д.Кавелин, филолог-античник Д.Л.Крюков, историк П.Н.Кудрявцев, библиотекарь университета Е.Ф.Корш – все они были настолько близки друз другу по возрасту, по духу, по присущим им западническим убеждениям и увлечению Гегелем, что долгое время казалось, составляли единое целое. Г. не только сразу же вошел в этот круг, но и стал, в силу своей исключительной талантливости, его естественным, признанным лидером. Тем самым, он неизбежно противопоставил себя профессуре старшего поколения, отстаивавшей постулаты теории “официальной народности”, наиболее яркими представителями которой были М.П.Погодин и С.П.Шевырев. Г. сразу же оказался в эпицентре борьбы между этими силами, которая выражалась как в открытой полемике, так и в закулисных интригах. В этой борьбе, шедшей с переменным успехои, Погодин с Шевыревым могли рассчитывать на поддержку министра народного просвещения С.С.Уварова, создателя исповедуемой ими теории. Однако, Уваров действовал, как правило, крайне осторожно и к тому же не был всесилен: “молодая профессура” имела надежного покровителя в лице попечителя Московского учебного округа С.Г.Строганова, постоянно конфликтовавшего с Уваровым и пользовавшегося определенным авторитетом и уважением у самого Николая I. В целом, эта борьба не имела внешне серьезных последствий вплоть до “крыловской истории”, в результате которой в 1847 г. несколько профессоров-западников вынуждены были оставить Московский университет. Подавал в отставку и сам Г., однако, ему было отказано по чисто формальному поводу – он к этому времени не выслужил еще в университете положенного срока за свою заграничную стажировку. Однако, при некоторых внешних успехах консервативная профессура, вне всяких сомнений, проиграла Г. и его друзьям в главном: в борьбе за авторитет, популярность, влияние над студенчеством. Это признавал и сам Погодин, объяснявший впоследствии свое с Шевыревым поражение тем, что “мы обращались к прошедшему, а противники наши – к будущему” (Погодин М.П. Воспоминания о С.П.Шевыреве. СПб, 1869.С.21.)

Общее и вполне справедливое мнение современников о Г. отводило ему роль профессора-лектора “по преимуществу”: “На кафедре он был не только ученый, но поэт, художник, артист. Здесь он жил своей духовной жизнью; щдесь высказывались его думы, сочувствия, убеждения” (“Отечественные записки”. 1858. №8. С.89.) Сто же касалось непосредственно научной деятельности Г., то его работам, так же как и лекциям, свойственна удивительная ясность мысли и четкость, литературная отработка формы – однако, назвать его выдающимся, в академическом смысле, ученым-медиевистом, очевидно, нельзя. В известной мере это было результатом принципиальной жизненной установки, которую он неоднократно высказывал и в лекциях, и в статьях, и в переписке: русским ученым, избравшим своей специальностью зарубежную историю, еще слишком рано погружаться в “чистый” академизм с его узкой специализацией. Прежде им нужно понять, что такое история, овладеть ее законами, осознать “идеи, связывающие воедино все многообразие фактических данных”. Во всем этом нужно было разобраться самим и, разобравшись, научить других. Именно поэтому чтение лекционного курса стало главным для Г., все остальное – вторичным. Подобную установку нельзя определять как чисто популяризаторскую – по крайней мере в отношении самого Г. Скорее она объясняет почему Г. еще при жизни называли Учителем – с большой буквы.

В полном соответствии со своими жизненными установками Г. принимал самое активное участие в общественном движении 1940-50-х гг. и сыграл в нем заметную роль. Он был одним из создателей русского западничества – именно через Г. произошло сближение “молодой профессуры” и значительной части кружка Станкевича, составивших московских западников. Вплоть до своей смерти Г. был, безусловно, наиболее авторитетным лидером этого течения, затем – стал своеобразным его символом. Западничеству Г. “служил”, так же, как и его коллеги, прежде всего на университетской кафедре. Ярким событием в общественной жизни Москвы стали публичные чтения Г. по западноевропейской истории (с 23.09.1843 по 22 04. 1844), которые, по справедливой оценке П.Я.Чаадаева, сами имели историческое значение. Как и университетские лекции Г., чтения пользовались огромным успехом, собирая обширную аудиторию “дам всех возрастов, профессоров, студентов, статских, военных”. Их главную цель, которой Г., очевидно, вполне достиг, очень хорошо выразил в своей рецензии Герцен: “…Мы должны уважать и ценить скорбное и трудное развитие Европы, которое так много дает нам теперь, мы должны постигнуть то великое единство развития рода человеческого которое раскрывает в мнимом враге – брата, в расторжении – мир: одно сознание этого единства уже дает нам святое право на плод, выработанный потом и кровью Запада…” (Герцен А.И. Собр.соч. Т.2. С.396) Т.о., публичные чтения Г. были не только успешной попыткой приобщить русское общество к западноевропейской истории, но и одним из самых яаких проявлений пропаганды западниками своих “общечеловеческих идей”, чрезвычайно затрудненной в условиях николаевской России. Чтения вызвали негативный отзыв в печати С.П.Шевырева (“Москвитянин”. 1843. №12), расцененный западниками как откровенный донос. В то же время славянофилы, “друзья-враги” западников, также как и Чаадаев, признали из ряда вон выходящее, историческое значение чтений (Хомяков А.С. Полн.собр.соч. Т.8. М., 1906. С.69. И.С.Аксаков в его письмах. Т.1. М., 1881. С.71 и др.) Не случайно последней попыткой примирения этих двух партий стал обед в честь Г., в день окончания публичных чтений в доме С.Т.Аксакова.

Последние годы правления Николая I – т.н. “мрачное семилетие” – составили особую эпоху в жизни и деятельности Г. С одной стороны, это было время напряженных и плодотворных размышлений, в ходе которых Г. пришел к мысли о необходимости пересмотреть традиционные взгляды на историю. Наиболее последовательно эта точка зрения была выражена им в речи “О современном состоянии и значении всеобщей истории”, произнесенной на Торжественном собрании университета 12 января 1852 г. В этой речи Г. декларирует необходимость отказаться от самодостаточной, “все объясняющей” концепции истории, проявить большее внимание к материальным факторам в историческом процессе, использовать методы, подобные тем, которыми оперируют ученые-естественники – т.е. одним из первых русских историков провозгласил здесь идеи позитивизма. В то же время жизнь Г., как и многих представителей науки и общественной мысли в России, отягчалась реакцией, вызванной европейскими революционными событиями 1848-49 гг. Ужесточение цензуры, усиление бюрократического надзора и проч. – все это затрудняло нормальную деятельность и ухудшало здоровье Г. Так, в 1849 г. ему пришлось пройти унизительное, хотя и благополучно окончившееся “испытание в законе нашем”: он должен был “принести свои объяснения” московскому митрополиту Филарету, насколько его преподавательская деятельность соответствует догматам православной церкви. (Звенья. Сб.5. М.-Л., 1935. С.752-753) Тяжелое настроение Г. усугубила Крымская война – в отличие от многих своих либеральных единомышленников, он очень болезненно переживал военные поражения России. Смерть Николая I в феврале 1855 г. изменила общую ситуацию в России; изменилось и положение Г. В мае 1855 г. он был избран деканом историко-филологического ф-та (впервые – еще в 1851 г., но тогда не утвержден), причем за него голосовали не только коллеги-западники, но и многие профессора консервативных взглядов. Осенью Г. начал добиваться – и, несомненно, в тех условиях добился бы – разрешения на издание своего собственного печатного органа – “Исторического сборника”. Но 4 октября 1855 г. Г. скоропостижно скончался, очевидно, от инфаркта. Похороны его, в которых приняла участие многотысячная студенческая масса, стали заметным событием общественной жизни того времени. Традиция собираться в этот день (6 октября) на Пятницком кладбище у могилы Грановского, сохранилась в студенческой среде до начала XX века.