Для исторической антропологии, ставящей себе целью понять способы осмысления субъектом (коллективным или индивидуальным) окружающих его реалий и, следовательно, мотивировку его деятельности, одной из первоочередных задач является уяснение роли текста (исторического источника) как носителя смыслов, придаваемых социальным фактам (процессам, явлениям, событиям). Необходимое условие для этого - представление текста как целостного, внутренне взаимосвязанного явления, системы.

Итак, в общем виде любой текст как целостная единица общения представляет собой совокупность элементов, объединенных общим замыслом субъекта-автора (коммуникативным намерением), общей идеей. Он, в сущности, есть система, подобная картине мира, исследование которой и является задачей исторической антропологии. В картине мира каждый социальный факт получает осмысление в соответствии с общими ее установками - то есть занимает место в системе картины мира. Так и в тексте, призванном быть средством выражения некоторой идеи, достижения некоторого эффекта, каждый элемент (социальный факт) получает место и осмысляется в соответствии с этим коммуникативным намерением. Смысл элемента здесь - это функция, которую он имеет в тексте как средстве реализации коммуникативного намерения, это его место в структуре текста.

Поэтому замысел текста как его системоорганизующее начало как бы “накладывается” на картину мира, и, следовательно, смысл каждого факта в картине мира до определенной степени изменяется в системе текста, причем в зависимости от замысла текста изменения могут быть весьма значительны.

Коммуникативное намерение может проявляться как минимум в двух основных формах, тесно связанных между собой: в форме идейной тенденциозности текста (отбор материала, его подача, отбор лексических средств его выражения и т. д.) и в предназначенности текста для достижения эффектов более глубинных, психологического характера, например, эстетического (см. попытку психологического обоснования форм эстетического воздействия через текст у Л. С. Выготского). Такие эффекты реализуются в основном на уровне внутренней структуры текста.

Все вышесказанное можно отнести к характеристике форм опосредованности отражения действительности текстом (историческим источником). Ясно, что у различных видов текстов степень и формы опосредования действительности (формы отношения текста к внетекстовой реальности) различны. В любом коммуникативном акте участвуют, например, по теории Ю. Хабермаса, факты (мир внешней природы), интерперсональные отношения (общество, культура) и субъективность говорящего (мир внутренней природы). Доминирование каких-либо из этих составляющих в данном конкретном коммуникативном акте и в тексте как выражении коммуникативного акта определяется его местом в системе социальной коммуникации данного общества, призванной обслуживать его потребности. Ясно, что в текстах, где доминирует первая составляющая (например, в делопроизводственной документации), степень опосредованности отражения значительно ниже, чем в других случаях. Картина мира реализуется через социокультурные нормы и субъективность автора.

С другой стороны, опосредованность отражения действительности, в том числе и самой картины мира, системой текста сильнее в тех текстах, в которых более активно системоорганизующее начало - общая идея текста или направленность на достижение какого-либо психологического эффекта. В первую очередь здесь можно назвать художественные и публицистические произведения, вообще тексты, ориентированные на осмысление подаваемого материала, тексты, в которых факты, взятые из реальности (или вымышленные - в данном случае это не столь важно), призваны служить знаками, воплощающими мысль, идею, замысел автора.

Итак, во-первых, рассмотрение текста как целого и как коммуникативного явления (то есть определяя его место в системе социальной коммуникации данного общества) позволяет полнее раскрыть смыслы, придаваемые в тексте фактам, зафиксировать эти смыслы в свою очередь как факт данной культуры и данной системы социальной коммуникации; во-вторых, подходить к таким фактам следует с осторожностью, учитывая, что они являются не только элементами коллективной и индивидуальной картины мира, но и элементами текста как специфической системы. То есть к двум уровням опосредованности - коллективно-субъективному и индивидуально-субъективному - можем прибавить и третий - коммуникативный.

Наконец, можно предположить, что многие элементы текстов приобретают новые смыслы, коннотации не столько по отношению к нетекстовой реальности или субъективной картине мира, сколько в рамках некоего “текстового универсума” данного общества (совокупности (системы) текстов, обслуживающих его коммуникативные потребности) который в процессе своего количественного и качественного развития приобретает некоторую степень замкнутости и нуждается в изучении именно как своеобразное внутренне связанное целое со своей системой смыслов. Это целостная система, выражение и воплощение культуры как способа осмысления мира, система, которая “надстраивается” над нетекстовой реальностью, заключая ее в себе и являясь посредником между историком и этой реальностью. Вспомним известное ныне выражение: “нет истории вне текста”; нет для историка внетекстовой реальности вне текстовой реальности, и ее исследование, так же как и исследование картины мира, имеет значение и само по себе, и как метод познания прошлого вообще.