К оглавлению

Никита Хониат
ИСТОРИЯ

Царствование Андроника Комнина

{351}

КНИГА ПЕРВАЯ

1. Так скончался царь Алексей, прожив всего неполных пятнадцать лет, из коих царствовал три года, и то не сам по себе и не один. Сначала он находился под руководством матери, управлявшей государством, а потом - двух тиранов, захвативших себе государственные дела. Закрываемый ими, как солнце закрывается облаками, он больше походил на управляемого, чем на правителя, приказывал и делал только то, чего хотели наставники, пока наконец петля не прекратила его жизни. По окончании этого столько плачевного дела, Андроник вступает в брак с Анною, женою царя Алексея, дочерью франкского государя. Старик, отживший свой век, не постыдился нечестиво разделять ложе с женою своего племянника, цветущею, нежною, еще не достигшею одиннадцати лет; человек износившийся, престарелый, сгорбившийся от лет и хилый не посовестился обнимать девицу, еще не совсем развившуюся, {352} крепкогрудую, с розовыми пальцами, каплющую росу любви.

Воцарившись, Андроник обратился с просьбою к патриарху Василию и тогдашнему Синоду о разрешении его от клятвы, которую он дал царю Мануилу и несчастному его сыну, а с ним - и всех прочих, также нарушивших клятву. Те, как будто они получили от Бога власть вязать и решать все без разбора, немедленно издали определение, которым давали разрешение всем, не сдержавшим клятвы. Какую же необыкновенную награду дал Андроник этим исполнителям своих приказаний? Он в скором времени исполнил тогдашние их просьбы, само собою разумеется, маловажные и ничтожные. Высшею же наградою было то, что он дозволил им сидеть при себе в совете, на складных стульях, поставленных около царского трона. Но и эта честь обратилась только в посмеяние допустившим и принявишим ее архиереям, потому что чрез несколько дней она прошла, как призрак почести и славы, и опять все стало по-прежнему, подобно тому, как дерево, наклоненное силою, когда отпустить его, возвращается в прежнее положение. Да и прежней-то чести они много потеряли, потому что Андроник, опасаясь показаться крайне переменчивым и непостоянным в своих действиях, впоследствии нелегко допускал к себе этих архиереев в то время, когда восседал на блистательном троне. Таким образом люди, которые недавно гордились заседанием в царском совете и хвалились, что получили {353} эту честь, по словам Давида, как верные земли, теперь со стыдом возвращались назад, упрекая себя в том, что они и от Бога отступили, разрешив грех неразрешимый, и услугу насмешнику Андронику оказали напрасно.

Когда провозглашение Андроника царем и умерщвление царя Алексея сделалось известным Алексею Вране и Андронику Лапарде, начальникам легионов, сражавшихся в окрестностях Ниса и Враницовы с венгерским королем Велою, который все опустошал в тех местах огнем и мечом, то один из этих вождей - Лапарда - считал свою жизнь в крайней опасности, того и ждал, что всепоглощающий зев Андроника проглотит и его. Но Врана встретил перемену царствования с удовольствием, потому что он уже был вписан в число людей, которым Андроник оказывал свое благоволение. Перебрав в уме своем и проследив, подобно лакедемонской собаке, разные пути, которыми можно было спасаться, Андроник Лапарда находил только одну спасительную стезю: надобно было бежать от взора и из-под власти Андроника. И верно, он избавился бы от бедствий, если бы последовал этому намерению и не затеял другого дела. Но, задумав сделать зло Андронику и отмстить ему за его беззаконный поступок против государя и царя, он отваживается на возмущение. Зная, что на Западе он не будет иметь успеха и не найдет содействие своим замыслам против Андроника вследствие присутствия здесь товарища его, военачальника {354} Враны, он стал помышлять о Востоке, и к нему обратил свои взоры, потому что короче был знаком с ннм. Он не однократно занимал там важные должности и знал, что там немало людей, очень склонных к возмущению. Поговорив с товарищем своим Враною и убедив его побыть в тех местах, пока он съездит к престарелому новому самодержцу, он отправился в путь со всею поспешностию, чтобы предупредить молву, которая видит и то, что скрыто под землею, а нередко и о будущем говорит как уже о совершившемся. Доехав до родины своей Орестии, которую иные называют Адрианополем, и побыв в ней короткое время, сколько нужно было для того, чтобы повидаться с жившими там сестрами и приготовиться к дороге, он рассудил не медлить более, но как можно скорее отправиться на Восток, потому что болтливая молва уже кричала о его бегстве и на перекрестках, и на площадях, с вершин стен и домов, и с быстротою стрелы рассеивала эту весть во многих местах. Итак, доехав в одну ночь до моря, он сел со спутниками своими на корабли, собственно для этого приготовленные в Иеллокастеллие, и переправился на другую сторону. Отдохнув тут немного, он уже думал, что избежал погибели и избавился опасности сделаться готовым блюдом и подручным лакомством для челюстей Андроника. Но, видно, и он изглажен был Провидением из книги живых и приготовлен на съедение Андронику; чашка, содержавшая его жребий {355} на весах судьбы, склонилась к аду. Судьба не поблагоприятствовала ему, и он был схвачен и отослан к Андронику руками тех, у которых надеялся найти себе безопасность, счастие и благоденствие, и на которых рассчитывал, что они и телом и душой будут помогать и содействовать ему в победе над Андроником. Все это, как оказалось, была мечта несчастной души и сновидение. Когда он прибыл в Атрамиттий, некто Кефала, начальствовавший тогда в этой стране, человек сильный и преданный тирану, как доказал самым делом, схватил его и предал в руки Андроника, как жертву, готовую и очищенную для заклания. Ему выкололи глаза, и он сослан был в Пантепонтов монастырь оплакивать несправедливость к нему судьбы. Тогда как он отважился на возмущение из прекраснейшего побуждения, она, нисколько не обратив внимания на его доброе намерение, склонилась на противуположную сторону. Так Бог не только скрыл от нас, где найдем мы жизнь спокойную и беспечальную, но и не дал нам ни предчувствия угрожающей беды, ни предвидения успеха в предприятиях. Вот и этот муж, во многих сражениях показавший себя отличным полководцем, считая постыдным служить Андронику после умерщвления царя Алексея и желая избежать смерти от руки тирана, удалился от этого жадного к убийству человека и, однако ж, против своего ожидания, {356} был пойман тем, кого избегал, попал в те руки, от которых хотел уйти. Чьего нападения ожидал сзади, кого считал догоняющим, того встретил лицом к лицу, тот спереди напал и схватил его. В скором времени он и умер. Андроник так был напуган возмущением Лапарды, что во все продолжение его бегства считал свою погибель уже наступившею. Он боялся Лапарды как храброго вождя и мужественного человека. Видя, что нет надежды подавить его возмущение преследованием или оружием, он прибегнул к письменным хитростям и, как софист, придумал небывалый способ. Он сочинил и разослал к начальникам восточных провинций царские грамоты, истинно лукавые. В них Андроник уверял, что он послал Лапарду в Азию, и что все, что Лапарда ни сделает, все это, по известным, хотя и непонятными для большинства, причинам, будет сделано для блага его царства, и обязывал всех принимать его без всякого сомнения. Чрез это Андроник рассчитывал остановить восстание народа, так как народ подозрительно будет смотреть на то, что сам Лапарда выдает себя за противника Андронику и как бунтовщик собирает против него войско, а Андроник называет бунтовщика своим верным слугою и повелевает принять беглеца как своего посланника. Что бы сделали и какое бы имели следствие эти новоизобретенные грамоты - это осталось в неизвестности, потому что Лапарда в скором времени был задержан.

{357}

2. Избавившис сверх чаяния от этого страха, Андроник расцвел в мелкой душе своей, как от росы расцветают колосья, выехал из города и медленно, небольшими переходами, прибыл в Кипселлу. Позабавившись здесь охотою, он отправляется в отцовский монастырь, находящийся в Вире, и является у гроба своего отца, окруженный копьеносцами, в царском блеске, которого и отец когда-то желал, но не получил, так что стремление к царствованию перешло к Андронику от отца, как наследственное достояние. В эти дни он воздержался от казней, и потому многие называли их алкионовыми, так как в то время, когда алкион кладет яйца на море, море бывает очень тихо и спокойно. А спустя немного времени, пред наступлением праздника Рождества Христова, он снова возвращается в столицу. Потешившись конскими скачками и театральными зрелищами, с наступлением весны собрал он все войска, какие на Западе и на Востоке оставались ему верными, и сам пошел прямо на Никею, а Алексея Врану, возвратившегося из окрестностей Враницовы, с достаточным войском послал против лопадийцев, потому что и они, по примеру соседей своих никейцев и прузейцев, тоже отложились от него. Врана удачно совершил свой поход и, счастливо окончив войну, выступил из-под Лопадия и, прибыв к Никее, соединился с Андроником. Когда оба ополчения составили одно войско, Андроник {358} решился сделать нападение на город. Жители Никеи не только не боялись Андроника в его отсутствии, но пренебрегали им, когда он и сам явился к ним. Показываясь на стенах, они и отражали его всяким оружием, и поносили гнусными словами, не щадя ничего - ни ударов, ни слов. Городские ворота были заперты и плотно задвинуты запорами, а языки, пред которыми отворены были двери губ, выскочив из-за ограды зубов, бросали в Андроника стрелы сквернословия. Сильно поражаемый этим оружием, Андроник дышал огнем гнева, выпуская дыхание подобно Тифону, потому что не мог скрыть душевного волнения. Город Никея и по крепости своих стен считается непреодолимым или, по крайней мере, трудноодолимым, так как весь он выстроен из жженого кирпича. А тогда осада его тем менее обещала успеха осаждавшим, что в нем собрались и все те ратники, которые ненавидели Андроника, и Исаак Ангел, который, по низвержении Андроника, воцарился над римлянами, и Федор Кантакузин, и персы, призванные на помощь. Много дней проездил Андроник около города, но не сделал ничего и явно походил на человека, который нападает на отвесные горы, или безумно сражается с каменными скалами, или осаждаеть Арбелы и Семирамидины стены, или пускает стрелы в небо. Осажденные храбро сражались и оружием отражали нападения вооруженные, а посредством машин делали совершенно безвредными камнеметные орудия, которые {359} устраивал изобретательный Андроник. Так как он много хвалился своим искусством брать города, то, чтобы отличиться пред окружающими его, он и устанавливал стенобитные орудия, и изобретал камнеметные машины, и делаль подкопы, и употреблял все другие средства для разрушения городской стены. Но он сколачивал осадные машины, устроял метательные орудия, укреплял винты и рукояти, вооружал стенобитные тараны железом, а никейцы или, выйдя из города потайными небольшими воротами, сожигали и разламывали руками эти орудия, или во время их действия разрушали их, как паутинную ткань, другими подобными орудиями. Когда Андроник увидел, что все его выдумки оканчиваются ничем, он прибегнул к бесчеловечному средству, которое и в прежние времена употреблялось немногими, как осаждавшими, так и осаждаемыми. Приказав привезти из Византии мать Исаака Ангела Евфросинию, он то ставил ее, вместо прикрытия, пред осадными машинами, то сажал ее на таран, как на колесницу, и в таком виде придвигал орудие к стене. Тогда представилось зрелище, которое невольно возбуждало в одно и то же время и слезы и удивление: слезы - своею необычайностию и свирепостию разгневанного человека, который готов на все и не отвращается ни от какого неслыханного и несвойственного человеческой природе действия, а удивление - тем, что не умерла от страха женщина, сидя на верху машин, придвигаемых {360} к стенам города. В первый раз теперь люди видели, что нежное женское тело было выставлено на защиту железа, слабая человеческая плоть по измененному и беззаконно извращенному порядку поставлена была пред твердыми машинами, чтобы помешать неприятелю оружием отражать оружие, и железо было прикрываемо человеческим телом. Но осажденные по-прежнему бросали со стен стрелы, только направляли их так искусно, что они поражали и устрашали нападавших, а благородной женщине не причиняли никакого вреда, как будто она и руками и жестами отклоняла их от себя и направляла в сердца врагов. Таким образом эта бесчеловечная выдумка не принесла Андронику никакой пользы. Мало этого: выйдя ночью из города, никейцы и машины сожгли, и Евфросинию перетащили по веревке в город и, как гарпии, похитили ее у Андроника, оставив его самого, как нового Финея, страдать, по неимению чем утолить голод своего гнева. Приобретя чрез это и у самых врагов большое уважение к своему мужеству, никейцы еще более одушевились и еще смелее стали продолжать борьбу. Они не только, показываясь на стенах, совершали знаменитые подвиги и осыпали Андроника ругательствами, называя его мясником, кровожадным псом, гнилым старикашкою, бессмертным злом, людскою фуриею, развратником, приапом старее Тифона и Сатурна и всякими другими постыднейшими именами, но и выходили, как уже нами сказано, из-за укреплений {361} и высыпали из ворот. Андроник своим бледным лицем, неестественным взглядом, частым кручением своей длинной и курчавой бороды ясно показывал, что он кипит гневом и замышляет новые козни против никейцев. Будучи не в состоянии выносить наглость осажденных и в тоже время не имея возможности удовлетворить голоду своего гнева он, как голодный пес, по нескольку раз в день обходил город и, как разъяренная медведица, переходил с места на место, жаловался на легионы и упрекал военачальников за то, будто они небрежно ведут войну и уклоняются от сражения.

3. Однажды, когда царь Андроник объезжал город с большим отрядом войска и с отборными всадниками, его увидел Федор Кантакузин, человек отважный и по молодости лет кипучий, как недавно выделанное вино. Увлеченный необыкновенным порывом отваги, он со всею поспешностию выезжает из города восточными воротами с немногими спутниками и, пробившись сквозь первые ряды воинов, направляет копье в Андроника. Но он слишком скоро гнал своего коня, постоянно его пришпоривая, явно заставляя лететь, а не бежать с такою скоростию, какую природа дала его ногам, и тем неожиданно погубил сам себя. Лошадь его споткнулась и, пораженная стрелой, упала на колено, а он, выброшенный из седла, ударился головою о землю, повредил себе спинные мускулы и лежал полуживой без {362} чувств. Меченосцы Андрониковы тотчас же подбежали к нему толпою и отрубили ему голову, а некоторые, желая угодить Андронику, изрезали в куски и все тело. Спустя немного времени голова Кантакузина была отправлена в Константинополь и здесь, поднятая на длинном копье, с торжеством носима была по улицам города. Никейцы, лишившись храброго воина и непобедимого защитника, немало горевали, как и следовало ожидать, о своей потере и упали духом. Обратились они к Исааку Ангелу и хотели подчиниться ему и избрать его своим вождем, но он, будучи человеком нерешительным и, подобно Энею, уклоняясь от войны, может быть и потому, что предвидел будущее и мечтал об ожидавшем его царском достоинстве, как Эней мечтал о славе своего рода, не слишком дорожил званием вождя. Поэтому войско, мало-помалу упадая духом, хотело вступить в переговоры; прежнее его благородное мужество и необыкновенное одушевление совсем исчезли. Стали составляться сходки, на которых осажденные, собираясь по племенам, рассказывали и со всеми подробностями изображали бедствия, какие они терпят, находясь в осаде. Представляя себе жестокосердие Андроника и перебирая в уме своем все возможные бедствия, которым они подвергнутся, если город будет взят силою оружия, они тряслись как зайцы. С ними случилось тоже, что с Кенеем, только в обратном виде. Кеней, как сказано в басне, из женщины превратился в мужчину, а они из мужчин {363} сделались слабыми женщинами. Не было уже между ними человека, который бы своею пламенною храбростию одушевлял к подвигам мужества. Со смертию Кантакузина все как будто умерли для отваги и потеряли охоту к битвам. Подумав обо всем этом, тогдашний никейский архиерей Николай решился делу необходимости дать вид почетного действия. Собрав народ, предложил ему покориться обстоятельствам и, пока еще город не потонул в волнах войны, передать его добровольно Андронику. Он видел, что Андроник никогда не отступит, как говорится, с пустыми руками, тем более, что не было ничего такого, что отвлекало бы его от осады и отзывало в другую сторону, а равно и то, что сами никейцы, мало-помалу оставляя защиту города, стали приниматься за домашние дела свои, как в мирное время. Убедившись, что все считают предложение его хорошим и обеими руками хватаются за благие его последствия, он облачился в священную одежду, взял в руки Евангелие и приказал следовать за собою клиру и всем жителямь города, не исключая даже женщин и детей. Все шли совершенно безоружными, с масличными ветвямя в руках, с непокрытыми головами, босые, с обнаженными от платья руками, со всеми знаками истинной покорности, и печальным видом и тихим голосом умоляли о сострадании. Когда они вышли в этом виде из города, царь Андроник, пораженный неожиданностию зрелища, несколько раз напрягал зрение, чтобы яснее разглядеть {364} представившееся ему явление; событие это решительно казалось ему сновидением. Когда же удостоверился, что это вовсе не обман, а действительность, он не выказал приличного царю прямодушия и чистосердечия, притворился милостивым и на время, пока нельзя было открыть свою львиную шерсть, оделся в лисью шкуру. Он не только встретил их с притворною благосклонностию, но даже едва удержался от слез, которые у Андроника всегда были покрывалом истины и завесою душевных движений. Недолго, однако же, он разыгрывал эту комедию. Спустя немного времени отбросив, как изношенную одежду, нежные и, как масло, мягкие слова, он ясно показал никейцам, и особенно отличавшимся между ними достоинствами и знатностию рода, как силен гнев старика Андроника и сколько злобы, вражды и злопамятства таил он в себе, отлагая мщение до благоприятного времени. Многих впоследствии изгнал он из отечества; некоторых предал жестокой смерти, приказав сбросить со стен, а персов в то же время повесил вокруг города. Но Исаака Ангела похвалил и за дела и за слова, за то, что он не только не обращал своих зубов в оружие и стрелы, по примеру Федора Контакузина, но часто и осуждал сего последнего, когда он злословил помазанника Божия, извлекая из уст своих, как из ножен, подобный острому мечу, язык свой. Наговорив ему много приятных обещаний, или, вернее сказать, питая по Божественному устроению своего убийцу и похитителя {365} власти и сохраняя его до определенного Провидением времени, он отослал его назад в Византию, а сам, с бывшими при нем войсками, пошел к городу прузейцев.

4. Став лагерем и окопавшись валом на южной стороне города, так как с этой стороны, по ровности места, городская стена казалась доступною, не то что с других сторон, где она возвышается на каменистом, круглом и весьма крутом холме, Андроник на следующий день начал осаду. И машины и люди не стояли праздно, но делали, что следует, а сам Андроник писал записки и, обернув ими нижнюю часть стрел, бросал их в город. В этих по воздуху пересылаемых письмах он убеждал прузейцев переменить мысли и обещал всепрощение, если они отворят ворота и впустят его в город, а Федора Ангела, бродягу Лахану, глупого Синесие - я употребляю собственные его выражения - и их сдиномышленников схватят и предадут смерти. Это он делал довольно долго, потому что война, завязавшаяся под стенами Прузы, нисколько не уступала никейской ни по храбрости воинов, вступивших в борьбу с царскими легионами, ни по ненависти к Андронику, которая и была причиною войны. Да и самый город Пруза укреплен со всех сторон хорошими башнями и обнесен крепкою стеною, а с южной стороны даже двойною. Неоднократно днем происходили и здесь вылазки, войска бросались друг на друга, и много падало с обеих сторон. Но и этому городу суждено было {366} покориться Андронику, и очень многим захваченным в нем потерпеть ужасные мучения. Под беспрерывными ударами стенобитной машины стена в одном месте несколько осыпалась, а затем упала в том же месте и деревянная пристройка, скреплявшая старую стену. Находившиеся в городе вообразили, что потрясена и упала вся стена, на которую действовала стенобитная машина. Разнесся об этом событии неясный слух, и сердца всех поражены были страхом. Никто не позаботился хорошенько узнать о несчастии, но при первом же шуме упавших камней все почти умерли от страха. На стенах не осталось ни одного защитника, и сбежавшие со стен толпились по улицам совершенно растерянные. Тогда враги приставили лестницы и чрез ворота и стены без труда проникли в город. Хватая прузейцев, они беспощадно умерщвляли их, расхищали их имущество, рубили скот, который весь, и мелкий и крупный, собран был, чтобы жителямь было чем питаться, если осада протянется долго. Такими-то ужасами сопровождалось это событие! Когда же вошел в город и остановился в нем сам царь Андроник, то и он поступил с прузейцами не как царь кроткий, хранящий тех, которые и прежде были и опять будут его подданными, хотя на время и возмущались, и даже не с тою снисходительностию, какую каждый человек оказывает своим единоплеменникам. Напротив, как голодный царь зверей, напав на овец, незащищенных никакою оградою и не охраняемых {367} свой дикий гнев в различных и разнобразных казнях за то, что город был взят военною силою, а не по предварительному соглашению и договору с прузейцами и не по добровольной их сдаче. Так, Федора Ангела, юношу, у которого только что стала пробиваться борода, лишил очей и, посадив на осла, велел вывести за римские границы и бросить, предоставив ему блуждать там, куда занесет бродящее по своему произволу животное. Вероятно, он сделался бы пищею зверей, что и имел в виду Андроник, назначая ему это наказание, если бы попавшиеся навстречу турки не сжалились над его молодостию, не взяли его в свои палатки и не позаботились о нем. Льва Синесия, Мануила Лахану и многих других, числом сорок человек, повесил на ветвях дерев, растущих около Прузы. Но гораздо большее число подверг другим казням; одним отрубил руки, другим отрезал пальцы, как виноградные побеги, а у иных отнял ноги. Многие лишились и глаз и рук, а были и такие, которые потеряли правый глаз и левую руку, и такие, которые потерпели то же, только в обратном виде. Отняв таким бесчеловечным образом у своего царства людей, цветущих крепостию тела и oтличaвшиxcя воинскою {368} опытностию, Андроник пошел к Лопадии. Там он поступил подобным же образом. Одного из епископов он лишил глаз за то, что тот не обличал бунтовщиков из своей паствы, но спокойно и равнодушно смотрел на восстание их против царя Андроника. Вслед за тем он возвратился в столицу, восхищаясь такими победами. В Прузе он не позволил похоронить никого из повешенных, но оставил тела их, как особенного рода грозды, висеть на виноградных лозах, которые поднимались и вились около деревьев. Трупы высохли на солнце и поворачивались от ветра, подобно пугалам, которые выставляются сторожами в смоковничных садах.

По возвращении в Константинополь, принятый народом с радостными восклицаниями, приветствованный речами льстецов, которых всегда воспитывают царские дворцы, и сделавшись оттого еще надменнее, Андроник занялся зрелищами и конскими скачками, так как время было летнее. Однажды обрушились некоторые из смежных с царским седалищем перил и задавили около шести чсловек. Бывший в театре народ пришел по этому случаю в страшное смятение. Андроник побледнел от страха и, созвав к себе копьеносцев, хотел было встать с своего места и уйти во дворец, но окружавшие его приверженцы упросили его оставить это намерение и убедили сидеть спокойно, сказав, что он, чуть только встанет, тотчас же погибнет, потому что народ столпится в кучу {369} и бросится на него и на его свиту. Поэтому он еще немного помедлил и дождался окончания конской скачки и гимнастической борьбы, но решительно отказался от дальнейших представлений, когда зрителей забавляли удальцы, взбиравшиеся вверх по веревкам и плясавшие на высоко протянутом, небольшом и тонком канате, а также быстроногие зайцы и охотничьи собаки - зрелища, очень нравящияся непривычным посетителям театра. Так-то происходило это.

3. Был некто, человек знаменитого рода, по имени Исаак, не Ангел Исаак, а другой, сын дочери севастократора Исаака, о котором мы сказали в своей нстории, что он был родной брат царя Мануила. Этот Исаак, получив от своего деда и царя Мануила Комнина власть управлять Арменией и начальствовать надь Тарсом и над сопредельными странами, начал войну с враждебными армянами, был взят в плен и заключен под стражу, что случилось уже по смерти Мануила. Много лет провел он в заключении, но наконец был выкуплен иерусалимлянами, которых называют фрериями, и получил полную возможность возвратиться в отечество. Выкупу его содействовал и Андроник по просьбе Феодоры, с которою, как мы уже несколько раз говорили, Андроник был в связях, а этот Исаак был ее племянник.

{370}

К принятию же Исаака и к состраданию над его долговременным пребыванием вне отечества убеждали Андроника Константнн Макродука, женатый на родной тетке Исаака, и Андроник Дука, родственник Исаака и друг его с детства. Но этот Исаак не хотел подчиниться царю Андронику, свое отечество считал как бы на звездах, родство и любезное сотоварищество ставил ни во что. Желая господствовать, питая в себе стремление к власти и вовсе не имея расположения повиноваться другим, он воспользовался присланными ему из Византии деньгами как средством и пособием для злокозненного достижения власти. Приплывя в Кипр с весьма значительным войском, он сначала выдавал себя за законного, присланного царем начальника, показывал кипрянам сочиненные им самим царские грамоты, читал вымышленные царские указы относительно того, что ему следует делать, и вообще вел дела так, как по необходимости ведут их люди, поставленные начальствовать от других. Но спустя немного времени он объявил себя тираном и, раскрыв свою врожденную жестокость, начал бесчеловечно поступать с жителями острова. Жестокосердием и свирепостию нрава он столько превзошел Андроника, сколько этот последний превзошел всех когда-либо прославившихся жестокостию ко врагам. С тех пор как он вообразил, что прочно овладел властию, он непрестанно совершал над жителями Кипра тысячи различных злодеяний. Каждый {371} час он осквернял себя убийством людей невинных, терзал человеческие тела, изобретая, как какое-нибудь орудие злосчастной судьбы, казни и мучения, которые доводили до смерти. Нечестивый и развратный, он бесстыдно предавался преступным связям с женщинами и растлевал девиц. Семейства, прежде благоденствовавшие, лишил всего имущества без всякой причины, старожилов, которые вчера и третьего дня обращали на себя общее внимание и по богатству могли соперничать с Иовом, пустил по миру голодными и нагими, если только по своей крайней раздражительности не погубил мечом. Увы! Увы! Как путь нечестивых благоуспешен! Процвели все делающие беззакония. Ты насадил их и возрастил; они родили детей и принесли плод. Так на это еще пророк жаловался Господу. И точно, тогдашнее поколение произвело людей, которые, как цикута, выросли только на смерть ближним и на погибель множеству городов, которыми они совершенно беззаконно овладели. Когда все это дошло до слуха царя Андроника, он от неистовства никак не мог прийти в себя. Но так как видел, что ему грозит то, чего он давно боялся, - а он всегда опасался начальной иоты как буквы гибельной для его власти, - то начал изыскивать средства, как бы схватить Исаака и изъять из среды людей того, кто угрожает ему погибелью. Он боялся, чтобы Исаак, приплывши из Кипра, не лишил его власти, так как знал, что все примут его с радостию, потому {370} что отдаленное бедствие сноснее настоящего, и ожидаемое зло, даже более тяжкое, легче того, которое уже гнетет. Мы, люди, обыкновенно с радостию принимаем и кратковременное облегчение своих страданий.

6. Но так как Андроник не мог захватить в свои руки врага, находившегося вдали, то он обратил свой гнев на людей, бывших вблизи, как это нередко делают собаки, которые, находясь вдали от человека, бросившего в них камень, мстят ему лаем, а брошенный камень грызут зубами. Он отдал под суд дядю Исаакова Константина Макродуку и Андроника Дуку за то, что они уверили, что, если Исаак получить свободу и возвратится в отечество, то будеть полезным и верным слугою Андронику. Спустя несколько дней эти люди были и осуждены за оскорбление царского величества, несмотря на то, что принадлежали к партии Андроника, были самыми главными ее членами и вернейшими его друзьями. Макродука, кроме разных услуг, которые со всемь усердием оказывал Андронику, был еще и женат на сестре Феодоры, о незаконной связи которой с Андроником мы уже несколько раз упоминали в своей истории. А Андроник Дука, человек развратный, скупой, с бесстыдным выражением лица, о делах Андроника, казалось, заботился больше, чем сам Андроник. Если Андроник хотел выколоть кому-нибудь глаза, то Андроник Дука, как будто научаемый исконным человекоубийцею, радующимся о несчастиях {373} людей, определял еще лишить его и рук или присуждал к виселице. Весьма часто он порицал Андроника и бесчеловечно упрекал за то, что он налагает наказания далеко несоразмерные с преступлениями. Когда наступил пресветлый и благознаменитый день, в который празднуется Вознесение на небо с плотию Господа и Спасителя нашего, в дворце назначается собрание и приглашаются почти все принадлежащие к царскому двору. Поэтому люди всякого рода и народа со всех сторон стремились и спешили туда, где находился царь Андроник. Он жил в это время в так называемом внешнем Филопатие, а собиравшиеся по ошибке сошлись в так называемый манганский дворец, который находился во внутреннем Филопатие и который Андроником впоследствии разрушен. Когда народа собралось много, даже очень много, когда пришли все, кому следовало быть, вдруг сверх ожидания собравшихся выводят из устроенных там низких темниц Дуку и Макродуку и, как осужденных, ведут под конвоем ко дворцу. Думая, что их ведут к суду и полагая, что они увидят царя в окнах верхнего этажа, Дука и Макродука оправляли на себе платье, поднимали глаза вверх, почтительно слагали руки. Но тут Стефан Агиохристофорит, которого современники называли Антихристофоритом, изменяя имя сообразно с его делами, потому что он действительно был бесстыднейшим из слуг Андроника, преисполненный всякого беззакония, схватил камень, какой {374} только мог взять рукою, и, бросив его в Макродуку, как человека более почтенного и по родству с царем, и по преклонным летам, и по множеству богатств, убеждал всех последовать его примеру. При этом он осматривал все собрание и если замечал, что кто-нибудь не бросает камней, того осмеивал, бранил как неверного царю и уверял, что он скоро подвергнется тому же наказанию. Вследствие таких угроз все собравшиеся взялись за камни и стали бросать их в этих мужей, - жалкое и невероятное зрелище, - так что из камней образовалась большая куча. Затем, когда они еще дышали, их подняли люди, которым поручено было это дело и, закрыв их покрывалами, какими обыкновенно покрываются вьюки на мулах, отнесли Дуку в отдаленное место, отведенное иудеям для кладбища, а Макродуку переправили на ту сторону пролива, на противоположный манганскому монастырю высокий берег, и повесили обоих. Тогда-то в первый раз жители Константинополя увидели то, что прежде и для самого слуха казалось невероятным, о чем прежде они и слышать не хотели, то теперь было у них пред глазами и то они оплакивали. Размышляя об этой казни, они находились в безвыходном положении, не знали, что делать и испытывали двойное мучение. С одной стороны, они терзались страданиями единоплеменников, а с другой, представляя себе, что беда скоро дойдет и до них, они терпели более продолжительное мучение, чем те, которые {375} уже подверглись страданиям. Эти с наступлением бедствия, о котором прежде помышляли, уже избавились от тяжкого ожидания, а у них постоянное ожиданис беды и представление будущего, как будто уже наступившего, и ночью отнимало сон и днем больше всякого бича терзало душу. И, что всего удивительнее, так страдали не только те, у которых совесть несовсем была покойна от того, что они желали и замышляли сделать зло Андронику, но и те, к которым он был расположен, которым постоянно оказывал какие-нибудь милости. Зная крайнюю подозрительность его характера и непостоянство в мыслях и в тоже время опасаясь его чрезвычайной склонности к казням, и эти люди не считали себя безопасными от смерти. Нельзя умолчать и о следующих обстоятельствах. Некоторые из приближенных к Андронику попросили у него позволение снять тела повешенных. Выслушав просьбу безь неудовольствия, Андроник спросил: давно ли они умерли, и узнав от исполнителей казни, что злые зле погибли, сказал, что он жалеет обе участи этих людей. С этими словами он заплакал и затем прибавил, что власть и строгость законов сильнее собственных его чувств и склонностей, и решение судей сильнее его личного расположения. О слезы, и у предков наших, и у нас льющиеся в душевной скорби из сердца, как дождь из облаков! О знак сильнейшей скорби и несомненное свидетельство внутренних мучений, хотя иной раз и от радости {376} вы струею льетесь из глаз, как из желоба! У Андроника вы имеете не то значение, у него вы получили другую природу; когда льетесь из его глаз, вы служите предвестницами гибели и, можно сказать, открываете путь переправы чрез Ахеронт к водам Стикса, столько же холодным, сколько страшным, которые одним своим именем возбуждают отвращение. О, сколько очей погасили вы, когда лились обильными струями! Сколько душ увлекли вы в глубину ада, когда текли неудержимым потоком! Как много людей потопили вы! Каких мужей проводили вы в могилу, как последнее омовение или как надгробное и прощальное возлияние!

Так-то умертвил Андроник Константина Макродуку и Андроника Дуку, и такую-то они получили от него награду за свою преданность и услуги. А спустя немного времени он повесил по ту сторону пролива, называемого Перамой, и двух братьев Севастианов за то, что будто бы они злоумышляли на его жизнь. И вот такими-то и другими подобными делами, а часто и еще худшими, постоянно занимался Андроник.

7. Между тем Алексей Комнин, происходивший от одной крови с царем Мануилом, - он был сын его племянника, - и занимавший при нем должность виночерпия, был сослан Андроником в Скифию, бежал оттуда и, как какой-нибудь крылатый змей, перенесся в Сицилию. Явившись к тамошнему тирану Вильгельму, он открылся ему и рассказал, кто он {377} такой. С ним был и Малеин, родом из Филиппинской области, человек незнатного рода, судьбою незамечательный и никакими подвигами не прославившийся. Оба они питали и таили в себе злобу главным образом против Андроника; первый негодовал, может быть, и справедливо, а Малеин - из угождения Комнину, и вместе для того, чтобы незнавшим его людям казаться человеком достойным внимания. Но эта их злоба обратилась ко вреду отечества: они рассказали королю не на ухо, но в слух многих, - причем чуть не гладили его пяток и, как собаки, чуть не лизали их своими языками, - рассказали со всею увлекательностию не то, от чего должен был пострадать Андроник, но то, что могло побудить сицилийского тирана на завоевание римских областей как на легкую добычу. Воспламененный их речами, тем более, что рассказы их были вполне согласны и сходны с тем, что он часто слышал от своих единоплеменников латинян, которые служили прежде по найму у римлян и терлись в императорском дворце, а в это время развеялись в разные стороны вследствие жестокого и презрительного обращения с ними Андроника, Вильгельм собирает все бывшие у него войска и нанимает множество иноземной пехоты и целые тысячи конницы, предложив щедрое жалованье и обещав еще большую награду. Переправив пехоту в Эпидамн и при первом же нападении овладев этим городом, а морские силы направив прямо в Фессалоникский залив, {378} он без боя, на известных условиях, занимает все области, лежащие между этими пунктами. Затем войска его в одно время окружили и опоясали Марсовым поясом славный город Фессалонику, и чрез несколько дней осады город был взят и занят неприятелем. Это произошло не от того, чтобы защитники его были слабы и неопытны в воинском деле, но преимущественно от недеятельности военачальника Давида, из рода Комниных. Он оказался человеком совершенно бесполезным для фессалоникийцев и был большой мастер только на то, чтобы вечно бояться Андроника и изыскивать средства, как избежать его страшных рук. Ему приличнее было бы потонуть в пучине морской или броситься с высокой скалы, или укрыться в горах и пещерах, или, подобно пророку, бежать и быть проглочену морским китом. Но он ничего подобного не сделал, а, по несчастной судьбе фессалоникийцев, управляя ими и бесчестно приобретя себе звание вождя, хотя был изнеженнее женщины и трусливее оленя, тайно чуть не звал к себе врагов, готовых взять и его и город Фессалонику, когда они были еще вдали, и всеми мерами старался добровольно отдаться в их руки живым. Поэтому, когда наступило время битвы, когда всякого рода оружие и машины двинуты были против города, он скорее был зрителем врагов, чем противоборцем. Во все продолжение осады он ни сам ни разу не пошел на вылазку, хотя защитники города сильно побуждали его к тому, ни {379} им не позволял этого делать, но подавлял отвагу жителей подобно тому, как негодный охотник подавляет лучшие порывы собак. Никто не видал его в полном вооружении; шлема, лат, наколенников и щита он избегал, подобно изнеженным женщинам, ничего не знающим, кроме своего гинекея, и только разъезжал по городу, сидя на муле, в широких шароварах, застегнутых назади и в великолепных сапогах, вышитых золотом до самых пяток. Когда машины били в стены и бросали камни на землю, свист бросаемых камней и гул поражаемых стен возбуждали в нем только смех. Когда начали показываться и осыпаться проломы, этот человек, сам нуждавшийся еще в няньке, забившись под прочную арку стены, говорил своим приятелям, людям самым негодным: "послушайте, как ворчит старуха", - старухою он называл самую большую стенобитную машину, которая много вредила городской стене, выбивая из нее камни. Имея, по несчастию, такого предателя своимь хранителем, такого пирата - кормчим, такого отравителя - врачом, Фессалоника после непродолжительного сопротивления покорилась врагам. События, последовавшие за этим, составляют другую Илиаду бедствий, ужасы которой выше трагических. Все дома в городе были покинуты жителями; не было ни жилища, в котором можно было бы спастись, ни переулка, который избавлял бы от убийц, ни подземельев, которые скрывали бы надолго. Ни жалобный вид {380} не возбуждал сострадания, ни просьбы не трогали: меч гулял по всем, и только удар, прекращавший жизнь, полагал предел неистовству. Напрасно многие сбегались и во святые храмы, тщетна была надежда и на святые иконы. Варвары, смешав Божеское и человеческое, не уважали Божественных вещей и не давали пощады прибегавшим во святые места. Какова была участь тех, которые оставались в простых домах, которые, то есть, тотчас же умирали от меча, или, если и избегали смерти, то теряли все имущество, - что грабители считали величайшим благодеянием, - таков же был конец и тех, которые убегали в храмы, не говоря о другом великом несчастии, - об ужасной смерти, какую терпели многие во святых храмах от тесноты, при стечении бесчисленного множества народа. Враги, с оружием в руках врываясь в храмы, умерщвляли всех, кого встречали и, как жертвенных животных, беспощадно закалали тех, кого хватали. И могли ли щадить людей те, которые не уважали святыни и нисколько не боялись Бога? Но еще не столько удивительно то, что они похищали вещи, посвященные Богу, скверными руками касались того, что было неприкосновенно, и песьими глазами рассматривали то, что должно быть недоступно для взора, сколько нечестиво то, что они повергали на землю святые иконы Христа и Его угодников, попирали их ногами и, если находили на них какое-нибудь дорогое украшение, срывали его как попало, а самые иконы выносили на {381} перекрестки для попрания прохожим или жгли для варения пищи. Всего же нечестивее и нестерпимее для слуха верующих то, что некоторые из них, взойдя на престол, пред которым благоговеют сами ангелы, плясали на нем, безобразно прыгали, распевая какие-то варварские отвратительнейшие народные песни; а потом, открыв студные части свои, испускали мочу и сквернили вокруг священного места, совершая возлияние злым демонам и приготовляя теплые ванны, в которых эти губители плавают после трудов, подъятых на изобретение несчастий для людей и на совершение ужасных зол. Наконец показались в городе сицилийские вожди и, удержав толпу от убийств, прекратили эти ужасы и положили конец резне. Один из них, весь в железных латах, сидя на коне, въехал в храм мироточивого мученика и только с трудом мог остановить неистовство солдат, одних ударяя плоскою стороною меча, а другим нанося и действительные удары.

8. Впрочем, и после этого положение фессалоникийцев было несносно. Хотя убийство жителей на другой день по взятии города прекратилось, но зато наступили другие бедствия, которые многоразличными путями доводили несчастных также до смерти, заставляли даже предпочитать смерть жизни, так что, говоря словами многострадального Иова, многие искали смерти, но не находили. Конечно, и все вообще с взятыми на войне пленниками обращаются дурно, поступают немилосердно и делают все, что внушает {382} гордость победителя: но латинянин, победивший врага и захвативший его в свои руки, есть зло самое несносное и неизобразимое словом. И если пленником его будет римлянин и притом человек, вовсе не знающий итальянского языка и столько чуждающийся иностранных обычаев, что даже в одежде у него нет ничего общего с латинянами, то его считают существом, отверженным от Бога и осужденным на то, чтобы принять несмешанный сосуд и испить нерастворенную чашу гнева Божия. Какая смертоносная эхидна, какой ядовитый змей, блюдущий пяту, какой лев, губитель быков, пренебрегающий вчерашним ловом и питающийся только свежею добычею, может так неистовствовать, как неистовствуют бесчеловечные латиняне над своими пленниками? Они не трогаются мольбами, не смягчаются слезами, не умиляются ласковыми словами. Если бы кто приятно запел, для них это было бы то же, что крик коршуна или карканье вороны. Если бы чье пение было так очаровательно, что, подобно звукам Орфея, двигало бы камни, и такой певец напрасно касался бы струн лиры и тщетно начинал бы свою звучную песнь. Если же иной раз варвар и тронется пением, то жестокосердая душа его считает это пение за предсмертную прекрасную песнь лебедя и затем снова принимается за убийство, по-прежнему остается безжалостною и, подобно твердой наковальне, не поддается никаким просьбам. Люди этого племени умеют удовлетворять только гневу, любят подчиняться {383} только его внушениям. Какого самого ужасного зла не сделает человек, ненавидящий римлян, собравший в сердце своем такую злобу к эллинам, какой никогда не собирал в себе и не порождал сам древний змей, враг человеческого рода? Проклятые латиняне считают чуть не раем страну, в которой нам досталось жить и собирать плоды; до безумия влюбленные в наши блага, они вечно злоумышляют против нашего рода и стараются всячески сделать нам зло. Иногда, соображаясь с обстоятельствами, они притворяются и нашими друзьями, но ненавидят нас, как злейшие враги. Даже и тогда, как говорят они слова ласковые, льющиеся тише и нежнее елея, и тогда слова их суть стрелы, и острье меча обоюдуострого. Таким образом, между нами и ими утвердилась величайшая пропасть вражды, мы не можем соединиться душами и совершенно расходимся друг с другом, хотя и бываем во внешних сношениях и часто живем в одном и том же доме. Они, привыкшие ходить большею частию с поднятою головой и надменно выправляющие свой стан, обыкновенно смеются над кротостию нашего характера и над нашим смирением, происходящим от нашего скромного о себе мнения; а мы, презирая их гордость, хвастливость, спесь и надменность, наступаем на их поднятую кверху голову и доселе попираем ее силою Христа, дающего власть наступать на змей и скорпионов без всякого зла и вреда.

Но будем опять продолжать свой рассказ.

{384}

Так-то неистовствовало и столько-то богопротивных дел совершило сицилийское войско, вступив в город Фессалонику после осады, которую оно начало шестого числа месяца августа, третьего индикта шесть тысяч шестьсот девяносто третьего года, и окончило 13 числа того же месяца решительно без всякой с своей стороны потери. И не в продолжение только войны фессалоникийцы, как мы сказали, терпели ужаснейшие бедствия, но и с окончанием ее судьба не склонилась к милосердию, и победители не сделались к ним снисходительнее. Варвары не только выгнали владельцев из их домов и присвоили себе все, что в них было собрано, но отняли у них и платье, не исключая последней одежды, покрывающей те части тела, которые сама природа велела закрывать как студные, даже куска хлеба не давали они домохозяевам, трудовым имуществом которых завладели. Сидя в чужих домах, они ежедневно пировали и прогуливали все, что было можно, а тех, которые с трудом нажили это, пустили бродить по перекресткам, голодать, спать на голой земле, ходить без обуви и одежды, так что для людей, прежде богатых и знатных, теперь ложем была земля, кровлею - небо, а теплою постелью - навоз. Но, - что хуже всего и что уязвляет в самое сердце, - прежним хозяевам нельзя было даже входить в свои дома. Если же кто входил или только заглядывал в дом, того находившиеся в нем, будто древняя злая Сцилла, тотчас же хватали, приводили {385} к ответу и после многократных допросов, зачем онь пришел или заглядывал, или подходил к дверям прихожей, жестоко секли и заставляли отдать деньги, полагая, что они спрятаны у него где-нибудь в доме. Они думали, что из-за денег он и приходил осмотреть свой дом, опасаясь, чтобы их не украли и торопясь узнать, уцелела ли от тщательных поисков врагов та часть дома, в которой они скрыты, или желая спрятать их в более надежное место. Не раз случалось, что иной отдавал все, что спрятал, когда видел, что надобно бежать из дома, и однако ж не избавлялся от плетей; напротив, его еще больше били и подвергали многоразличным пыткам для того, чтобы он указал, где скрыты другие его сокровища. Иной же ничего не давал, а уверял, что и теперь он также беден, как и прежде, и что только любовь к родительскому или им самим с большими издержками построенному дому заставила его уклониться с пути и невольно привела сюда, чтобы посмотреть на прежнюю свою собственность и поплакать над нею. Но и это не возбуждало сострадания и не избавляло от мучений; этих людей пытали, секли, вешали за ногу, коптили дымом, зажигая подложенную под них солому, мазали им уста нечистотою, кололи их копьями в бока и подвергали бесчисленному множеству других мучений. Они или умирали среди таких страданий, или полумертвые были вытаскиваемы из дома за ногу и брошенные, как сор, лежали на улицах под открытым небом.

{386}

9. Что же? Может быть, с таким радушием сицилийцы принимали и угощали прежних домохозяев, когда они приходили домой, а со всеми другими, которые бежали от своих домов, как от устьев ада, как от критского лабиринта или лакедемонской Кеады, обращались кротче и оказывали им хоть несколько человеколюбия? Вовсе нет. Да и как ожидать чего-нибудь подобного от людей, которые свирепее зверей, которые вовсе не знают, что такое милость и радуются несчастиям людским? И собаки иногда не трогают и не грызут зубами тех, кого настигают, если преследуемые ими падают на колени, они перестают лаять и сами собою, никем не принуждаемые, закрывають зев. Но латиняне не оказывали никакого сострадания тем, кого лишили имущества, чью собственность расточали с блудницами, которых они очень ценили, за которыми гонялись и которым чуть не позволяли бить себя по щекам, - они, хвалившиеся, что овладеют всею римской империей, как пустым гнездом и как покинутыми яйцами. Напротив, они еще смеялись над наготою многих и громко хохотали, когда проходил кто-нибудь высохший от голода, с раздутым желудком, с бледным, как у мертвеца, лицом от того, что лучшую его пищу составляли овощи, а праздничный обед - одни виноградные ягоды, которые он со страхом собирал где-нибудь в виноградниках. Так же сострадательны {387} они были и к людям, одетым в изорванные одежды, завешивавшим рогожами те части тела, которые следует скрывать, и прикрывавшим голову плетенками из мастиковых ветвей. Встретившись с ними на улице, они с улыбкою и насмешливым видом хватались обеими руками за их бороду и за волосы на голове и, смеясь над всклоченною и отросшею бородою, говорили, что это нехорошо и что голову нужно стричь по их примеру в кружок. Бывало и то, что, проезжая верхом по площади с ясеневыми копьями, они направляли свои копья на несчастных по виду и опрокидывали их на землю. Если где-нибудь близ большой дороги была грязь или лужа, они толкали их на эту грязь, или избегая и гнушаясь встречи с ними как не обещающей ничего хорошего, или не желая идти с ними по той же дороге. Если они заставали римлян за столом, когда те ели полбовый хлеб или какую-нибудь другую пищу, служащую к поддержанию человеческого тела, в насмешку над ними опрокидывали чаши, толкали ногою стол и прерывали обед; не давали ни вовремя съесть кусок горького хлеба, ни спокойно выпить чашу прокислого вина, ни утолить жажду водою, взятою из цистерны. При этом бестыднейшие из них, самые злые насмешники, люди, нисколько не боящиеся Бога, несколько нагнувшись и обнажив задние и другие части тела, которые люди обыкновенно прикрывают одеждами, обращались к обедавшим задом и, находясь в самом близком расстоянии {388} от кушаньев, как безумные, выпускали из себя самые зловонные ветры. А иногда даже извергали из себя задним проходом, как из насоса, нечистоты чрева и оскверняли пищу, а у иных марали и лица. Они мочились в колодцы и пили потом доставаемую из них воду. Один и тот же сосуд служил у них и урильником и кувшином для вина; невымытый наперед, он употреблялся и на то и на другое: в него наливали вино и воду для питья, в нем же содержалась и нечистота, извергаемая из телесного канала. И угодникам Божиим, вписанным в число первородных, они не оказывали должного уважения, не обращали внимания на совершаемые ими чудеса, не изумлялись великим и дивным явлениям, которыми Христос прославляет тех, кто Его прославил в своих членах. Так, миро, истекающее из гроба славного чудесами и страданиями мученика Димитрия, они, черпая кувшинами и кастрюлями, вливали в рыбные жаровни, смазывали им обувь и без всякого уважения и нечестиво употребляли на другие надобности, для которых обыкновенно употребляется елей. Но миро, как будто оно вытекало из неистощимого источника или поднималось из бездны, текло еще в большем количестве, чудесно изливаясь в таком изобилии, что сами варвары признавали это явление чудом и ужасались благодати, полученной мучеником Христовым от Бога. Когда время общественного богослужения собирало римлян в храмы, и когда грубые и наглые солдаты не оставляли их {389} в покое. Приходя к ним как будто для того, чтобы вместе помолиться и принести Богу жертву хваления, они ничего подобного не делали, но безчинно разговаривали между собою и безобразно кричали или, по какому-нибудь поводу насильно хватая нескольких римлян за горло, давили их и тем прерывали пение, так что поющие явно пели в земле чужой, а не стоя в храме Божием. А многие, подпевая поющим песни Господу, пели срамные песни и, лая по-собачьи, прерывали пение и заглушали божественную службу.

Так-то страдали фессалоникийцы по взятии их города, о чем некоторые написали особые сочинение и составили обширную историю, а мы рассказали только нечто из многого. Когда же Тот, кто в вышних живет и на смиренные призирает, приник с неба и увидел, что между победителями нет разумевающего и никто не ищет Бога, но все непотребны и уклонились к деламь беззаконным, Он праведным судом Своим определил посмеяться над ними, поразить и стереть их гневом своим, а к озлоблению людей своих явить сострадание и даровать им избавление, призрев на болезнь их духа и не отвергнув сокрушения сердца. Поэтому, ради избранных, как я думаю, не дал Он продолжиться ужасным делам нечестивых и, чем некогда грозил вавилонянам, не помиловавшим Сиона, пленившим и отведшим на чужую сторону нежных сынов и дщерей его, тем в одно мгновение поразил и сицилийцев.

{390}

И дивная милость Господа никогда не являлась в такой славе, в какой Он явил ее в это время, преклонившись на моления, как надобно думать, мучеников и вняв молитве тогдашнего фессалоникского архиерея. То был знаменитый красноречием и всюду известный своею добродетелию Евстафий. Он был украшен и достохвальным умом, и обладал удивительною и необыкновенною опытностию, но особенным и отличительным его свойством было то, что он далеко превосходил других ученостию и был сосудом, преисполненным всякой мудрости, как нашей, так и внешней. Он скорее согласился страдать вместе с своим стадом, нежели подражать наемникам, которые, видя идущих волков, бегут от овец. Он имел возможность скрыться из города еще до осады, когда врагов только ожидали, но никак не решился на это, зная, что его присутствие могло быть спасением для многих. Добровольно заключившись в городе, как в темнице, он переносил с страждущими все скорби до конца, убеждая их то собственным примером, то увещаниями переносить посылаемые Богом наказания как раны, налагаемые добрым отцом, и от поражающего ожидать и исцеления. "Если Бог часто наказывает, - говорил он, - то еще чаще любит исцелять, и особенно того, кто переносит скорби с покорностию и благодарением, кто за горечь и тяжесть их не питает вражды к ниспосылающему их, не жалуется на Провидение и, признавая глубины судеб Божиих, {391} не следует примеру того, кто умеет благодарить Господа только в счастии, когда челнок его жизни, влекомый попутным ветром, благополучно, легко и удобно приносит ему все желаемое, как корабли, приносящие издалека товары". Являясь к вождям, которых говорящие на латинском языке называють коптами, он испрашивал от них начальственные распоряжения, которыми уменьшались бедствия страдальцев, давалось им облегчение и вообще все, что служило к их утешению. Впрочем, речь его, кажется, тронула бы и бездушный камень. Даже одним видом своим он возбуждал уважение к себе в чужеземцах, так что при его появлении они вставали с седалищ, охотно слушали его и становились добрее и мягче, подобно тому, как воспаление раны утихает от воды при тонком прикосновении руки. Хотя они и были то же, что плотоядные, чуть не до облаков поднимающаеся птицы, и стремительно нападали на покоренных римлян, угрожая переселить их в Сицилию; но он, подобно курице, накрывающей птенцов своих крыльями, собирал вокруг себя и успокаивал объятых страхом граждан, опасавшихся в будущем еще более тяжких бедствий, и услаждал горький, как мерра, дух победителей, являясь среди них как бы моисеевым древом. А как последовало освобождение, какими необыкновенными средствами совершил его Бог, - это пусть ждет своего времени.

{392}

10. А теперь возвратимся к тому, о чем начали говорить и будем повествовать о делах царя Андроника. Повесив братьев Севастьянов за то, что они хотели будто бы свергнуть его с престола и воцарить Алексея Комнина, который родился от незаконных связей царя Мануила и вступил в брак с Ириною, Андрониковою дочерью подобного же происхождения, Андроник спустя немного времени захватил и заключпл в темницу и самого Алексея. Потом он ослепил его и отправил на заточение в Хилу, небольшой приморский город, лежащий неподалеку от устьев Понта, где и посадил в нарочно для того построенную башню. В тоже время он возненавидел и удалил от себя и дочь свою Ирину, потому что он приказал ей не скорбеть и отнюдь не сокрушаться о своем муже, а напротив совершенно забыть его и, сколько прежде любила, столько же возненавидеть, если она, как дочь, любит отца и жалеет о своем родителе, а она не переставала, как и естественно, любить своего супруга, плакала о нем и, постригшись в монахини, надела темное платье. Так-то нечаянно расторгся этот удивительный брачный союз, столько расхваленный презренными льстецами и беззаконными судиями, которые верблюда глотали, а комара отцеживали. Они пророчили, что чрез этот брак снова сблизятся части, издавна отторгшияся, Восток соединится с Западом, уничтожится исконная вражда, народы, отличные от римлян как по языку, так и по характеру, войдут с ними в согласие, {393} и единство нравов заменит собою необыкновенным образом прежнее разногласие, так что мечи раскуются на плуги, и агнцы будут пастись вместе с львами. Возвысится, говорили они, и благоустройство городов, явится обилие плодов земных и будут необыкновенные урожаи, так что терновник будет произрастать в грушу, и смоковница покроется множеством колосьев, почти так же, как на ложе Юпитера и Юноны, по изображению поэтов, из подостланного росистого лотоса выростает шафран и расцветает гиацинт. Все эти рассказы оказались очевиднейшею глупостию, и сочинители их, называя себя мудрецами, прозорливцами, провидящими будущее, явно не видели и того, что у них под ногами; над ними сбылось заклятие пророка: они видя не видели и слыша не слышали. Или, лучше, они ясно видели и очень хорошо понимали, что говорят гибельные речи и превращают свои зубы в оружие и стрелы, но как люди с языком продажным и с речью покупною, как льстецы, старающиеся, сколько можно больше, человекоугодничать, они намеренно споспешствовали злу и одобряли то, что нравилось государю, а не то, что угодно Царю царствующих. Каких, увы, людей питают на зло себе царские дворцы, людей, которые хвалят зло и не хотят знать добра! Но не с одним только Алексеем Андроник поступпл так жестоко и бесчеловечно, но и всех главных его чиновников отдал под стражу и, спустя немного времени, немалое число важнейших из них лишил {394} зрения. А одного, бывшего в числе писцов Алексеевых, по имени Мамала, он отделил и отложил на последнее кушанье. И так он приготовил его, столько различных приправ приложил к нему, что оно достойно было не другого гостя, а только одного царя Андроника, годилось быть на трапезе фурий и на пире завистливых телхинов, - кушанье, какого никогда не приготовлял самый искусный повар. Именно он приказал сжечь этого человека в конном цирке. И вот разведен был огонь, и пламя его далеко разливалось по воздуху на ристалище, все равно как в той халдейской печи, которую семь раз разжигали нефтью и хворостом. Привели юношу, у которого только что стала показываться борода и щеки покрылись первым пухом, в узах и нагим, каким он вышел из матерней утробы и в первый раз увидел свет Божий. Сожигатели обступили его, как жертву, и длинными острыми шестами стали толкать его в самую средину огня. Но он, при приближении к огню чувствуя боль и, как человек, питая естественную любовь к жизни и все еще имея в уме, как бы избежать уже неминуемой смерти, то бросался прямо на обращенные против него шесты, считая боль от этого легче, чем мучение в огне и на углях, то, вверженный сожигатслями в самую средину огня и объятый пламенем, быстро, как змея, огромным прыжком выскакивал из костра. И такое зрелище продолжалось довольно долго и приводило зрителей в слезы. Наконец он, выбившись {395} из сил, упал навзничь, и лютый огонь, охватив его тело, вскоре пожрал его. Только смрад, поднимаясь кверху, заражал окружающий воздух и, разлетаясь, был нестерпим для обоняния прохожих. Какое лютое пожарище! Какое всесожжение вожделенное для демонов! О жертва телхинов! О вполне бесовское приношение! О воня неблагоухания, которую обоняет не Господь, но сонм фурий и злодей Андроник! Слыша, что древние приносили в жертву волов и служили божеству курением, он не захотел следовать их примеру, но, как видно из его дела, имея душу более безжалостную, чем самые лютые, когда-либо бывшие, люди, решился, по своей злобе, приносить в жертву людей, презрев христианские законы, которые заповедывают скорее спасать, чем губить душу, и объявляют целый мир недостойным ее. Какой безумный Камбиз или жестокий Тарквиний, или Ехет и Фаларис - эти дикие и зверекие люди сделали что-нибудь подобное? Кто из тавроскифов, у которых положено законом убивать иноземцев и которых обычаями заразился этот много скитавшийся старик, так свирепствовал над своим пленником? А чтобы показать, что казнь была не без причины, но что она навлечена дейетвительным преступлением, Андроникь сжег вместе с Мамалом какие-то книги, в которых будто бы говорилось о будущих императорах и которые Мамал, как говорили, читал Алексею и тем возбуждал в нем желание царствовать.

{396}

11. И все эти дела Андроника нисколько не возбуждали в нем раскаяния и отнюдь не приводили его к мысли удержаться от подобных действий на будущее время. Напротив, он и Георгия Дисипата, одного из чтецов Великой Церкви, единственно за то, что он, раздраженный жестокостью Андроника, худо говориль об нем, заключил в тeмницy и постоянно собирался пронзить рожнами и, испекши на углях, отослать к жене. И верно, тучный Дисипат был бы испечен на рожнах, подобно поросенку и, положенный в сосуд, не знаю какой, только уж, конечно, не маленький, вместо жаренного кушанья был бы отправлен к жене и ко всем домашним, если бы его тесть, Лев Монастириот, которого Андроник за его умные, по тогдашним делам, мнения, называл устами сената, не отклонил Андроника от его намерения и своим влиянием не удержал, не подавил его порывов. К тому же и отвсюду прилетавшие вести о том, что Эпидамн сдался сицилийцам, а Фессалоника в осаде, несколько тревожили Андроника и, развлекая его, немного ослабляли лютость казней. Таким образом Дисипат содержался в темнице и, воздвигая руки к Богу, молился то словами Давида: "изведи из темницы душу мою, исповедатися имени твоему", то словами Ионы: "еда приложу призрети ми ко храму святому твоему". О чем же собственно он молился? Изгладь меня, Господи, из памяти Андроника, да буду я неведом ему из года в год, из месяца в месяц, изо дня в день, {397} да не вспомнит он и имени моего, пока сам не будет изглажен из книги живых"? Господь не отверг, не презрел его молений, но вывел его из темницы невредимым, потому что чрез несколько дней не стало Андроника.

А как умел Андроник ценить своих вернейших слуг и самых усердных исполнителей его желаний, это он показал уже и тем, что бесчеловечно умертвил Константина Макродуку и Андроника Дуку, из которых одного, как было уже сказано, возвысил до почестей паниперсеваста, а другого усыновил, включив в число самых первых друзей. Но особенно ясно выказалась жестокость его характера и неспособность постоянно оказывать кому-либо благоволение в том, что он ослепил и Константина Трипсиха. Это был чрезвычайный любимец Андроника и самый ревностный исполнитель его приказаний, который и сам так много любил Андроника и так горячо был предан ему, что в этом отношении превзошел почти всех его почитателей. Только один Стефан Агиохристофорит, подвизавшийся на одном с ним поприще и старавшийся превзойти его усердием, мог спорить с ним о победе в деле царских милостей и разделял с ним награду за жестокость. Причина, по которой Трипсих лишился глаз, заключалась в одном незначительном оскорблении, которое следовало бы скорее оставить без внимания, чем заводить из-за него дело и казнить виновного, и особенно человека, столько любимого и не менее любящаго. Но так как во времена {398} Андроника люди "отдавали отчет и за праздное слово", то и Трипсих, занимавшийся разбором подобных дел и многих подвергший мучениям и лишивший всего имущества за то, что они или произнесли слово ропота против Андроника, или затаили в душе своей остатки злого умысла, в свою очередь немилосердно подвергся той же участи, накликав беду собственной неправдой. Какою мерою часто мерил сам, тою же, притом до излишества преисполненною, возмерилось и ему; какую яму нередко копал для ближнего, в ту же, - как не похвалить тебя, Правосудие! - заслуженно попал сам; камень, который он столько раз поднимал на ближияго, теперь обрушился на него. Кто-то из самых близких к Трипсиху людей донес Андронику, что и Трипсих, осыпанный столькими благодеяниями и удостоенный таких чрезвычайных почестей, который в царских грамотах называется возлюбленным сыном и вернейшим человеком, каких с трудом можно найти теперь, что и этот богатый и знатный вельможа тайно ропщет на него наравне с лицами, не испытавшими его благодеяний и милостей. Это известие крайне огорчило Андроника; решив, что ни в ком нет верности, он стоял в раздумье и гнев начинал загораться и волноваться в нем. Но доносчик видел, что нужно прибавить еще несколько едких слов, чтобы огонь гнева Андроника разгорался и разлился огромным пламенем по воздуху, нужен еще порыв сильного ветра, чтобы это необъятное море гневливости {399} расступилось и поглотило несчастного Трипсиха как нового египетского всадника. Поэтому, обращаясь к Андронику, продолжал: и над твоим сыном, преемником твоего царства и законным наследником верховной власти, прекраснкйшим и обожаемым всеми Иоанном, Трипсих непрестанно издевается, говорит про него безумные речи и называет его мерзостью, имеющею воцариться на священном престоле империи. А однажды, когда проходил царь Иоанн и его сопровождала и приветствовала радостными криками толпа народа, Трипсих смеялся над ним, поносил его, называль его Зинцифицом и с великим вздохом говорил: "о злополучное римское царство! Какой готовится тебе самодержец!" А Зинцифиц был безобразнейший человек, постоянно вертевшийся на конном цирке, с членами, большею частию неуклюжими, приземистый и мясистый, хотя, с другой стороны, ловкий остряк и большой мастер смешить стихами и под видом забавной шутки уязвить в самое сердце. Андроник не вынес этих слов, которые стрелой пронзили его сердце. Разметав, подобно буре, все имущество Трипсиха, он его самого посадил в тюрьму, хотя и без оков, а потом лишил и зрения. Вот чем кончилось владычество Трипсиха, так что кажется, будто прямо о нем сказано и к нему относится изречение Соломона: "суть пути кажущиися мужу исперва прави, последняя же их зрят в смерть." Так шли дела в царственном городе.

{400}

КНИГА ВТОРАЯ

1. Между тем сицилийское войско разделилось на три части: одна из них осталась в Фессалонике, другая напала на Серры, имея в виду захватить и опустошить все тамошние места, а третья, несясь как бы по ровной дороге и не встречая на пути ни одного неприятеля, без всякого сопротивления раскинула палатки в самом Мосинополе и покорила всю окрестность. Андроник, с своей стороны, прежде всего позаботился отправить в Эпидамн Иоанна Врану с тем, чтобы защитить этот город. Но прошло немного дней, и италийцы, прилетев словно птицы по воздуху, напали на Эпидамп и без труда перелезли чрез зубцы стень, а Врану взяли в плен и отвели в Сицилию. Потом он писал грамоты к бывшему правителю Фессалоники Давиду и приказывал бдительно охранять город и отнюдь не бояться, выражаясь собственными словами Андроника, сапожников-латинян, а, напротив, скакать, кусать и колоть. Для чего Андронпк употреблял в своих грамотах такие выражения, - это было известно одному сочинителю их - Андронику. Но любившие {401} пошутить граждане смеялись над ними, сличая и сопоставляя их с срамными площадными словами, о которых упоминать не следует. Затем он собрал римские войска, как восточные, так и западные, и, разделив их на полки, одну часть отдал сыну своему, нареченному царю, Иоанну, жившему тогда в провинци Филиппийской, другую поручил Хартулярию Хумну, третью - Андронику Палеологу, четвертую - евнуху Никифору, который был почтен от Андроника званием паракимомена. Кроме того, с особенным войском выслал Алексея Врану. Но сын его наслаждался охотою около Филиппополя и о разорении Фессалоники столько же думал, сколько о завладении гадирскими воротами или о низвержении статуй Вакха. А прочие начальники отнюдь не смели приблизиться к осажденному городу и подать ему помощь, но, стоя лагерем вдали от города, чрез лазутчиков и скороходов, тайком проходивших в лагерь неприятеля, узнавали о положении Фессалоники. Только Хумн Феодор, один из всех, решился подойти поближе, чтобы помочь фессалоникийцам в случае, если они выступят на сражение против окружившего город войска, или, если можно, войти и в самый город. Но он не достиг ни того, ни другого и с бесчестием отступил назад. Его войска не вынесли и одного вида неприятельских шлемов, показали тыл и без оглядки бежали, только тем {402} отличившись пред прочими своими соотечественниками, что не все же спокойно стояли на месте, но собственными глазами увидели врагов, о которых рассказывали лазутчики, и на самом деле узнали их пыл в сражениях. Когда взята была славная Фессалоника и последовало разделение, как уже сказано мною, сицилийского войска, о котором иной сказал бы, что оно прежде соединено было наподобие баснословной химеры, а теперь разделилось, - одна часть его, важнейшая, выступая как лев вперед, направлялась прямо к царствующему городу, другая, средняя, опустошала окрестности Амфиполя и Серр, а остальная, то есть флот, как змея, вращавшийся на воде, сторожила главный город фессалоникийцев. Но римляне и в этом случае, несмотря на то, что силы их были соединены и находились под одним начальством, не осмелились напасть ни на один неприятельский отряд. Даже тогда, когда враги, занявшие Мосинополь, не встречая ни одного римского ратника, собирались идти далее, римляне, засев в ущельях гор, не имели духа спуститься на ровное место и вступить в бой с неприятелем. Поэтому италийцы решились не медлить более, но, соединив свои силы, спешить к прекрасному Константинополю и завладеть этим городом. Такою надеждою одушевлял их Алексей Комнин, который сопутствовал им и хотя не был между ними даже в звании полководца, однако ж, мечтая о том, что никогда не могло сбыться, этот глупейший {403} человек, недостойный пасти даже овец, думал, будто бы сицилийский король трудится для него, и вел себя надменно, как будто уже провозглашен был самодержцем и облечен в знаки царской власти. Хвастаясь пред иноземным воиском, он уверял, что жители Константинополя тоскуют по нем не менее, чем по деде его, великом царе Мануиле, что римляне обожают его и ждут не дождутся, как отраднейших лучей утреннего солнца. Так это было.

2. Между тем сам Андроник объехал городские стены и, что обветшало от времени, приказал поправить. Приказание его тотчас же было исполнено. Вместе с тем строения, которые, прилегая к стенам, облегчали вход в город, были разрушены; у морского берега выставлены были длинные корабли, числом около ста, готовые к отплытию, чтобы в случае нужды оказать помощь городам против сицилийского флота, защитить самих жителей столицы, которые также опасались скорого нападения врагов, и вовремя занять морской залив, вдающийся в матерую землю и наподобие реки омывающий берег влахернский. Сделав эти распоряжения, Андроник тем и окончил свои заботы о государственных делах, как будто уже достаточно приготовился к отражению врагов, идущих на римлян. Услышав, что Фессалоника взята, он обратил свой гнев на родственников Давида, бывшего, как сказано, начальником этого города, схватил и заключил {404} их в темницу; а публично говорил, что это дело неважное и что сицилийцы отнюдь не какой-нибудь достославный подвиг совершили, что не первый раз и не теперь только, но и прежде часто были завоевываемы города, и что победа попеременно достается людям. Неприятные слухи один за другими преследовали его; часто являлись вестники, которые доносили, что неприятели то Амфиполь взяли, то опустошили сопредельные с ним области и стоят лагерем в Мосинополе. Но он и эти вести признавал нисколько не опасными и уверял, что отмстит врагам и совершенно истребит их, как охотники убивают диких свиней. Как свиньи, говорил он, обольщаясь выставленною добычею, выходят мало-помалу из чащи и, преследуя добычу, попадают в силок и тут пронзаются копьем или получают глубокую рану в сердце, так точно и италийцы, считая себя вполне безопасными, как будто нет ни одного противника, и из желания большей добычи идя все далее и далее, неожиданно подвергнутся совершенной погибели, и неправда их обратится на их голову. Но эти приятные слова были не что иное, как пустые речи человека, который явно вооружался против природы вещей и хотел успокоить народ, уже восстававший против него за то, что он действовал не так, как прилично храброму человеку, и не употреблял всех средств к отражению иноземцев. Действительно, несмотря на то, что грозило такое множество тяжких зол и все опасались самых ужасных {405} бедствий и томились ими, как бы уже действительно наступившими, он спокойно переносил самые несносные вещи и, словно в чужой беде, выказывал себя философом, хотя был властолюбив, как едва ли кто другой, и страстью к царствованию доведен был до бесчеловечия и превзошел всех когда-либо существовавших тиранов. Часто оставлял он город и с толпой блудниц и наложниц проводил время в уединенных местах, где благораствореннее воздух; любил забираться, подобно зверям, в расселины гор и в прохладные рощи, и водил за собою любовниц, как петух водит куриц, или козел - коз на пастбище. Как Вакх ходил в сопровождении фиад, совад и менад, так ходил и он в сопровождении своих любовниц и только что не одевался в кожу оленя и не носил женского платья шафранного цвета. Придворным своим, только немногим и то самым приближенным, он показывался лишь в определенные дни и как бы сквозь завесу; а певицам и блудницам у него всегда был открытый доступ: их он принимал во всякое время. Негу и роскошь он любил, подобно Сарданаиалу, который вырезал на своей могиле: "я имею только то, что я ел и студодействовал". Он был эпикуреец и последователь Хризиппа, человек крайне развратный и до неистовства преданный сладострастию. Он {406} явно подражал Геркулесу в растлении им пятидесяти дочерей одного только Фиеста; но так как не имел столько же сил для сладострастия, то, как тот призывал на помощь Иолая против возраждающейся гидры, так и он прибегал к пособию различных мазей и к изысканным снадобьям, чтобы укрепить свои детородные члены. Он ел даже нильское животное, очень похожее на крокодила и называемое скингосом, которое обыкновенно в пищу не употребляется, но имеет свойство раздражать и возбуждать похоть. После прогулок и развлечений, возвратившись домой и живя во дворце, он имел при себе немало телохранителей, притом все варваров и людей крайне негодных, которые не знали никакой дисциплины и по большей части нисколько не понимали греческого языка. Постельники и привратники также всегда у него выбирались из такого же дикого сброда. Наконец он завел у себя и злую собаку, которая могла бороться со львами и опрокинуть на землю вооруженного всадника. Телохранители и стражи обыкновенно спали ночью где-нибудь вдали от его спальни, а собака привязывалась к дверям и при малейшем шуме поднималась и страшно лаяла. В отношении к жителям Константинополя он мало-помалу дошел до того, что издевался над их простодушием, водил их как бы за нос и смеялся над их готовностию угождать царям и оказывать им всякого рода услуги, не зная того, что они лишат его власти и {407} подвергнут жесточайшей казни. Так он вешал на портиках площади большие и чем-нибудь замечательные рога изловленных им оленей, по-видимому для того, чтобы показать величину пойманных зверей, на самом же деле - чтобы наругаться над гражданами и осмеять распутство их жен. День, когда он возвращался в город после роскошной жизни в прелестных местах Пропонтиды, нельзя было не считать самым несчастным. Казалось, не за чем иным возвращался он, как только за тем, чтобы губить и резать людей, которых подозревал в злоумышлении против себя. И точно, прибытие Андроника сопровождалось для многих лишениями и скорбями или даже потерею жизни, либо какою-нибудь другою крайнею бедой. Положив однажды навсегда в основание души своей жестокость и ей подчиняя всю свою деятельность, этот человек считал для себя тот день погибшим, когда он не захватил или не ослепил какого-нибудь вельможу, или кого-нибудь не обругал, или, по крайней мере, не устрашил грозным взглядом и диким выражением гнева. Подобно жестокому учителю, то и дело поднимающему бич на детей, он, по прибытии своем, кстати и некстати ругался и от всякого неприятного для него слуха выходил из себя. Потому-то люди того времени жили печально и уныло. Многие даже во сне не находили для себя покоя, тишины и отрады, но, едва заснувши, вдруг в испуге пробуждались, увидев пред собою во сне Андроника или тех, кого этот {408} свирепый, упрямый и неумолимый в своем гневе человек принес в жертву своей жестокости. Что будет в последние дни, по предсказанию Богочеловека, то есть что двое будуть на одном ложе, и один поемлется, а другой оставляется, то же самое явно происходило и в те дни, потому что одного из супругов внезапно хватали и отводили на истязание. Не было пощады и женщинам, и они не избавлялись от тяжких наказаний, напротив, и из них немалое число были ослеплены, подверглись темницам, голоду и телесному наказанию. Отец пренебрегал детьми, дети не заботились об отце. Если в одном доме было пять человек, то трое восставали против двоих и двое против троих. Многие, избегая гнева Андроника как пожара содомского, без оглядки бежали из отечества и песелялись у соседних с римлянами народов. И если они оставались в изгнании до смерти Андроника, они спасались и от всякой беды. Но кто теперь же возвращался в свой дом, те, хотя и не превратились в соленой столб, подобно жене Лотовой, и не сделались мертвою солью, но все же изменились и погибли лютою смертью.

3. Так раздражителен, суров и жесток был Андроник; неумолимый в наказаниях, он забавлялся несчастиями и страданиями ближних и, думая погибелью других утвердить свою власть и упрочить царство за своими детьми, находил в том особенное удовольствие. Тем не менее, однако ж, он немало сделал и хорошего и, при всех своих пагубных свойствах, {409} не вовсе был чужд и добрых качеств. Как из тела змеи можно достать драгоценное средство против всех болезней и спасительное противоядие, как среди колючих спиц можно сорвать благоухающую розу, из чемерицы и лютика - добыть приятную пищу для скворцов и перепелов, - так было и с ннм. Он помогал бедным подданным щедрыми подаяниями, если была хоть какая-нибудь надежда, что проситель не враждует против Андроника за его злодеяния. Он до такой степени обуздал хищничество вельмож и так стеснил руки, жадные до чужого, что в его царствование населенность во многих областях увеличилась. Каждый, согласно с словами Пророка, спокойно лежал теперь под тенью своих дерев и, собрав виноград и плоды земли, весело праздновал и приятно спал, не боясь угроз сборщика податей, не думая о хищном или побочном взыскателе повинностей, не опасаясь, что ограбят его виноград и оберут его жатву. Кто отдал кесарева кесареви, с того никто больше не спрашивал, у того не отнимали, как бывало прежде, и последней рубашки и насилием не доводили его до смерти. От одного имени Андроника, как от волшебного заклинания, разбегались алчные сборщики податей; оно было страшным пугалом для всех, кто требовал сверх должного, от него цепенели и опускались руки, которые прежде привыкли только брать. Многие чуждались теперь и добровольных приношений, избегая их как моли или какой-нибудь другой заразы, гибельной {410} для всего, что к ней прикасается. Но, что еще важнее, посылая в области правителей, Андроник назначал им богатое жалованье и в тоже время объявлял, каким подвергнутся они наказаниям, если нарушат его повеления. Он не продавал общественных должностей и не отдавал их каждому желающему за какое-нибудь приношение, но предоставлял их даром и лицам избранным. Оттого-то люди, с давних пор заснувшие и доведенные общественными недугами до смерти, как бы услышав трубу Архангела, пробудились от долгого и тяжкого сна и воскресли. И, как говорится в видении Иезекииля, кости стали соединяться теперь с костями, члены с членами, так что в короткое время весьма многие города ожили и по-прежнему стали богаты. Если же нужно сказать что-нибудь и словами псалмопевца Давида, то пустыню Андроник обратил в вместилище вод и землю безводную в источники вод. Он собрал рассеявшихся жителей и чрез то увеличил государственные доходы, потому что прекратил притеснения сборщиков податей и непрерывные поборы, которые были выдуманы и обращены в ежегодную дань жадными казначейскими чиновниками, как хлеб пожиравшими народ, привел в определенный сбор.

У римлян и, кажется, у них только одних был в силе следующий безумнейший обычай: когда море, взволнованное ветрами, бушевало, и корабли, застигнутые бурей, выбрасывало на берег волнами, прибрежные жители не оказывали {411} им никакой помощи, а напротив, хуже всякого урагана разносили и расхищали все, чего не унесло море. Андроник жестоко вооружился против этого несправедливейшего образа действий и совершенно прекратил это пиратское грабительство кораблей, так что одно это дело стоит многих и заключает в себе величайшую для него похвалу. Лица, окружавшие царский престол, считали это зло трудно исцелимым или даже совершенно неисправимым, так как оно вошло в силу и глубоко укоренилось. Многие, говорили они, и из прежних римских царей хотели прекратить этот нелепый обычай и рассылали кучи царских указов, грозя жесточайшими казнями людям, которые нападают на потерпевшие крушение корабли и расхищают корабельное имущество, но все их приказания были недействительны и оставались на бумаге: волны усилившегося и высоко поднявшегося зла смывали красные царские чернила, так что писавшие, казалось, явно писали на воде и напрасно подписывали свои указы.

4. Когда они высказали это, Андроник сурово посмотрел на всех окружавших его сенаторов и, глубоко вздохнув, сказал: "Нет ничего такого, что бы не могло быть исправлено царями; нет ни одного незаконного дела, которого бы они не могли уничтожить своею силою. Поэтому надобно думать, что предшествующие цари нерадиво принимались за дело, или только показывает вид, что сокрушаются о несправедливости. Если бы они действительно хотели остановить {412} это пагубное зло и действовать искренне в пользу справедливости, они оставили бы свои красные гранаты и бросили бы, как ни к чему негодные, бумаги. Они подумали бы, что те, чьи корабли выбрасываются на берег волнами, плачут кровью, а не слезами, встречая на берегу людей хуже подводных камней и скаль, вооружились бы против этих злодеев мечом, который не напрасно носят и осудили бы их на смерть. Но они, как я убежден, ничего не писали, кроме лукавства и, выказывая в чужой беде неуместное великодушие, содействовали и сами несчастиям страдальцев и еще более утверждали дурные обычаи, потому что добровольно уклонялись от их исправления". Сказав это, он прибавил: "Вы, мужи, которые соединены со мной кровными узами, или своею верностию заслужили мое благоволение, равно и вы, все предстоящие здесь, числится ли кто в сенате или занимает какую-либо другую должность в римском царстве, послушайте меня, послушайте! Я скажу вам не то, что разнесется по ветру и останется без исполнения, а то, что непременно в свое время должно быть сделано. В противном случае я, дающий приказание, воспламенюсь страшным гневом, и этот гиев, жестокий и несносный, обрушится на тех, которые действуют не согласно с моими приказаниями и нисколько не обращают внимания на царские слова. Нужно уничтожить и другие злоупотребления, вредные и гибельные для римлян, и пусть знают люди, привыкшие жить на счет грабительства, {413} что, если они добровольно не перестанут домогаться чужой собственности, то они потеряют свое имущество и будут сметены с лица земли стонами бедных, как пыль разметается сильною бурею. Но особенно нужно обуздать тех, которые нападают на потерпевшие крушение корабли, расхищают их груз, а иногда ломают и разбирают по частям и самые корабли. Итак, если кто из вас занимает по нашей власти какую-либо должность, или если кто владеет недвижимым имуществом на морском берегу, то пусть он утвердит прежде самого себя, а потом и своих подчиненных в страхе Божием и в благоговейной покорности моей царской власти. В противном случае строго будет взыскано за преступление с того, кто начальствует над областию или владеет поместьем, - даже и тогда, когда сам будет невинен руками и чист сердцем, а его подчиненные сделают это преступное дело. Наказанием негодного господина обыкновенно вразумляются его слуги. И как в дурных делах подчиненные любят подражать начальнику, так точно и в том случае, если он, вследствие наказания, по необходимости, станет служить общественной пользе, они пойдут по следам его, как дитя за матерью. А чтобы вы знали и самое наказание, какое навлечет на себя нарушитель моего повеления, я скажу, что он будет повешен на мачте корабля. Если же мачту унесуть морские волны, то его повесят на огромнейшем прямом дереве, какое можно будет срубить в {414} тех лесах и выставить на высоком морском берегу. Пусть он виден будет плывущим и среди моря, как парус на рее и, потерпев кораблекрушение на суше, пусть служит знаком, что не удастся и вперед безнаказанно ломать потерпевшие крушение корабли и грабить их имущество, - подобно тому, как радуга поставлена Богом в облаках во свидетельство, что не будет более потопа.

5. Сказав эти слова с сильным волнением и с видом человека, который отнюдь не намерен изменить свое решение или смягчить строгость приговора, Андроник обратился к другим делам. Слушатели, зная по опыту, что Андроник шутить не умеет и что в подобных делах он не одно говорит, а иное думает, чуть не окаменели от страха. Наконец, едва собравшись с духом, они со скороходами отправили к своим управляющим и наместникам письма, в которых строго-настрого наказывали и всячески умоляли бдительно смотреть, чтобы не потерпел какого-нибудь вреда корабль, подвергшийся крушению, а если можно, - запретить и самим ветрам, или, как говорится в басне об эоле, собрать их в мешки, чтобы они не поднимали бури и не возмущали моря. И с тех пор не было случая, чтобы корабль, пострадавший от напора волн, потерял что-нибудь из клажи, или чтобы сняли у него часть палубы, или отрубили мачту, или унесли якорь, или похитили хоть малейшую веревочку, не говоря о других снарядах. Напротив, если {415} выбрасывало ветром корабли на землю, или они разбивались, ударившись об утесы и подводные скалы, на них смотрели словно как на выходящую из отверстий ада харонову лодку, на которой перевозятся души умерших, или о них заботились, как о священных кораблях, так что и толпа простого народа, и лица начальствующие оказывали им всякого рода услуги, опасаясь, как бы у них не пропало что-нибудь па суше, чего не истребило море. Таким-то образом на место бури вдруг явилась тишина, и эта перемена до того была нечаянна, что, казалось, была делом руки явно нечеловеческой.

Кроме того, Андроник возобновил, употребив на то огромные суммы, старый подземный водопровод, который должен был выходить среди площади и давать воду не стоячую и вредную, но текучую и здоровую. Он провел воду в него из речки Идралы и при истоке его построил башню и дома, удобные для летнего житья. В настоящее время из этого водопровода берут воду граждане, живущие близ Влахерны и несколько далее, во внутренних частях города. Смерть не допустила Андроника довесть до конца всю эту работу, так чтобы вода изливалась и среди площади. А все последующие императоры, царствующие и до настоящего времени, столько заботились об окончании этого общеполезного дела, что Исаак, лишивший Андроника вместе с властию и жизни, разрушил даже башню и уничтожил те прелестные {416} здания, как будто завидуя Андронику в этом прекраснейшем деле.

На восстановленные им преторские должности он избирал мужей знаменитых и лучших из сенаторов. Притом, рассылая по местам, он наделял их богатейшими дарами и, так сказать, упитывал благодеяниями для того, чтобы их назначение было необременительно для городов и чтобы они единственно заботились о защите и облегчении участи бедных. И так как эти люди имели достаточные средства для жизни, потому что привозили с собою по сороку и по восьмидесяти мин серебра, то они, как от святотатства, воздерживались даже и от тех подарков, которые добровольно были им приносимы жителями за избавление от руки сильного или за какое-либо другое благодеяние. От этого в короткое время население городов возросло, земля принесла сторичный плод, жизненные припасы сделались дешевле. Вместе с тем Андроник был доступен для всех, кто приходил жаловаться на самоуправство и насилие, не разбирал лиц и не отнимал прав у справедливого. Наравне с людьми простыми он призывал к суду и людей знатных по роду и богатству, тех и других внимательно выслушивал, и если оказывалось, что человек гордый и считающий для себя бесчестием судиться с бедняком, обижал или теснил, или бил кулаком своего ближнего, жестоко за то ругал его и подвергал, соразмерно вине, наказанию. Так, однажды, пришли к нему поселяне {417} и жаловались на ФеодораДадиврина, что он, остановившись у них проездом и взяв все, что нужно было ему самому и всей его прислуге и всем лошадям, уехал и ничего не заплатил. Это тот Дадиврин, о котором мы выше сказали, что он вместе с другими удавил царя Алексея. Разобрав дело и увидев, что поселяне говорять правду, Андроник Дадиврина наказал двенадцатью палочными ударами, а поселянам приказал выдать из царской казны гораздо больше, чем сколько стоили их издержки. А к каким-то народным правителям он написал такого рода грамоту: "истинный князь лжи, ты, глупый мой Синесий, и ты, продажный Лахана! Дошло до моего царского слуха, что вы много делаете обид; так перестаньте обижать или проститесь с жизнею. Что вы обижаете и живете - это и Богу неугодно, и мне, Его рабу, несносно".

Он крайне не одобрял бывшего в то время и ныне существующего обычая спорить о божественных догматах и отнюдь не любил говорить или слышать что-нибудь новое о Боге, хотя был далеко не чужд нашей мудрости. Поэтому он не только разбранил Евфимия, епископа новых Патр, мужа ученейшего, и Иоанна Кинама за то, что они в царском дворце в бытность его в Лопадие, рассуждали о словах Богочеловека: "Отец Мой болий Мене есть", но и с крайним гневом сказал им, что бросит их в реку Риндак, если они не перестанут говорить о Боге. А что Андроник не совсем {418} был дик, этому служит доказательством уже и то, что он ценил образование и не удалял от себя людей ученых, а, напротив, приближал их к своему престолу, часто поощрял дарами и удостоивал немаловажных почестей. Он и небесную философию считал делом важным и ценил весьма высоко, и одобрял красноречивых ораторов, и чрезвычайно уважал искусных правоведов.

6. Желая, чтобы тело его погребено было в прекраснейшем и огромнейшем храме сорока мучеников, воздвигнутом на лучшем месте среди города, он тщательно исправил все обветшавшие части этого храма и восстановил поблекший от времени блестящий вид его, а икону Христа, нашего Спасителя, чрез которую некогда, как говорят, Господь беседовал с царем Маврикием, украсил великолепным окладом. Огромную порфировую чашу, по краям которой вьются, изгибаясь, два страшных дракона, - это дивное произведение - он перенес из сада, находящегося при большом дворце, в притвор этого храма и тут же положил останки своей первой супруги, перенесши их из Анкуриева монастыря. С внешней стороны, близ северных врат храма, выходящих на площадь, он на огромной картине изобразил самого себя не в царском облачении и не в золотом императорском одеянии, но в виде бедного земледельца, в одежде синего цвета, опускающейся до поясницы, и в белых сапогах, доходящих до колен. В руке у этого земледельца {419} была тяжелая и большая кривая коса и он, склонившись, хватал и ловил ею прекраснейшего юношу, видного только до шеи и плеч. Этою картиною он явно открывал прохожим свои беззаконные дела, громко проповедывал и выставлял всем на вид, что он убил наследника престола и вместе с его властию присвоил себе и его невесту. Кроме того, у него была мысль поставить на колонне свою медную статую на высоком медном четвероугольнике, на котором нагие купидоны бросают друг в друга яблоками и который назывался Анемодулионом. А портреты задушенной им императрицы Ксении, матери царя Алексея, он приказал переписать и представить ее в виде морщинистой старухи, опасаясь сожаления со стороны прохожих при виде ее блистательной, прекраснейшей и истинно достойной удивления наружности. Большую же часть ее портретов он дозволил и совсем уничтожить и вместо нее изобразить самого себя в царском облачении, стоящим или отдельно, или вместе с невестою Алексея. Наконец, он построил возле храма сорока мучеников великолепные палаты, которые должны были служить для него помещением, когда он приходил {420} в церковь. Не имея возможности расписать в них живописно или изобразить мозаикой дела, недавно им совершенные, он обратился к тому, чем занимался до воцарения. Таким образом живопись представляла конскую езду, псовую охоту, крик птиц, лай собак, погоню за оленями и травлю зайцевь, пронзенного копьем кабана и раненого зубра (этот зверь больше сказочного медведя и пестрого леопарда и водится преимущественно у тавроскифов), сельскую жизнь с ее палатками, наскоро приготовленный обед из пойманной добычи, самого Андроника, собственными руками разрубающего на части мясо оленя или кабана и тщательно его поджаривающего на огне, и другие предметы в том же роде, свидетельствующие о жизни человека, у которого вся надежда на лук, меч и быстроногого коня, и который бежит из отечества по своей глупости или по добродетелп. Но Андроник сравнивал свою судьбу с судьбой Давида и говорил, что и он, подобно Давиду, избегая сетей зависти, много раз уходил на чужую сторону. Иногда же, превознося свои дела, говорил, что Давид проживаль в Сикеле, недалеко от Палестины, побил мечом амаликитян и жил до того бедно, что убил бы и Навала, если бы не получил чего требовал, а он обошел почти весь Восток, по-апостольски пронес и проповедал имя Христово всем народам, везде, куда ни приходил, принимаем был с величайшими почестями и возвращался с почетною свитой. И все это он рассказывал о себе довольно серьезно и {421} убедительно, особенно если вел беседу с людьми учеными и красноречивыми, когда обстоятельства были еще благоприятны и все было тихо и спокойно.

7. Но что наконец он задумал и отчасти стал уже приводить в исполнение, то было делом крайнего сумасшествия и выходило из всех пределов бесчеловечия. Видя, с одной стороны, что его владения уменьшаются и что враги, подобно усилившемуся от дождей и выступившему из берегов потоку, опустошают и затопляют все встречающееся на пути, а с другой - замечая, что и граждане мало-помалу начинают говорить свободнее и склоняются к мятежу, так как он нисколько о них не заботился, но, как бы погруженный в глубокий сон, ничего не видел и не слышал о неприятельских опустошениях, - Андроник зачал труд и родил беззаконие не столько по собственному побуждению, сколько по наущению других. Именно: он не только всех, содержавшихся в темницах, осудил на смерть, положив одним отрубить голову, других бросить в глубину моря, третьим рассечь чрево кинжалом, иных лишить жизни еще как-нибудь иначе, но изощрил свой меч и на их родственников. Что пользы, говорил он, если на место одной отрубленной головы народится множество новых и никто не приложит к ним шипящего железа? В этом случае нельзя не отдать особенной похвалы герою и полубогу Геркулесу за то, что он употребил Иолая для прижигания и уничтожения возраждающейся гидры.

{422}

Собрав совет из своих друзей и продажных судей, которые ищут царского стола, как коршуны трупов, Андронпк представляет им в трогательном виде, сколько бед наделали италийцы, каким опустошениям подвергли западные провинции, сколько завоевали городов, и причину всего этого приписывает не другому кому, а своим противниками. "Они жаждут, - говорил он, - погибели Андроника и готовы на все, чтобы только лишить Андроника власти и довесть до несчастной смерти. Но, не имея возможности осуществить свое желание при содействии своих соотечественников, они призвали чуждое иноземное войско и явно подражают саранче, которая, избегая огня, гибнет в воде. Но клянусь, - сказал он, - этою старостию: не порадуются недоброжелатели и враги Андроника, и что злоумышляют они против Андроника, то сами испытают от Андроника. Если же судьба влечет и Андроника в жилище ада, они будут предшествовать ему и первые откроют путь; затем уже пойдет Андроник". Сказав эти слова, он присовокупил изречение ап. Павла: не еже хощу, доброе творю; но еже не хощу злое, еие содеваю, потому что враги противовоюют мне и пленяют меня тем, что противно мне, и просил указать врачевство против зла. Так как все его сообщники, возвысив голос, громко закричали, что этих людей, не щадя никого, следует стереть с лица земли, то определено было истребит всех, кто только содержался в темнице или был отправлен в ссылку, равно как всех их приверженцев {423} и родственников. И этот приговор тотчас же изложен был на бумаге. Диктовал его протасикрит, а писал чиновник, заведывавший прошениями при громких восклицаниях протонотария Дрома. Я не назову и этих людей по именам, равно как и других подобных сотрудников, которые, гоняясь за суетною славой, трепетали и боялись Андроника. Главным между ними и вождем был Стефан Агиохристофорит, которого голос, как гром, раздавался по дворцу и который, подобно потоку, шумел и увлекал всех, кого Андроник считал виновным. Начинался же этот приговор таким образом: "по внушению Божию, а не по повелению державного и святого государя и императора нашего, определяем и объявляем, что для пользы государства и, в частности, для блага Андроника, спасителя римлян, необходимо совершенно уничтожить тех дерзких крамольников, которые содержатся в темницах или отправлены в ссылку, равно как захватить и предать смерти всех их приверженцев и родственников. Чрез это, Бог даст, иАндроник, управляющий, по милости Божией, скипетром римского царства, хоть сколько-нибудь отдохнет от государственных забот и от опасения козней со стороны злоумышленников, {424} и сицилийцы откажутся, наконец, от своего предприятия, так как у них не будет уже никого, кто бы научил, как нужно действовать против римлян. Все эти люди, несмотря на то, что заключены в оковы или даже ослеплены, не оставляют своих злых умыслов, и потому нет более средства образумить их. Остается только лишить их жизни, и нам надобно обратиться к этому средству как последнему спасительному якорю против злоумышленников, которые до того помешаны и неистовы, что идут против рожна и в своемь безумии не понимают, что изощряют меч против самих себя" Так и подобным образом - из многого я привожу только немногое - говорилось в этом беззаконном приговоре. Затем следовал список лиц, которых надобно было схватить и умертвить, обозначался и самый род смерти, какому каждый должен был подвергнуться. Для меня и другие действия этих людей кажутся удивительными и я считаю их совершенно беззаконными, но настоящий приговор изумляет меня до крайности, и я не могу понять, с какою целию они постановили его, или почему, определяя его, свое скверноубийство приписывали Богу, бесстыдно называя вдохновением Божиим то, что внушил им исконный человекоубийца. Они могли сделать и другое вступление и не говорить так бесстыдно и безбоязненно, и не клеветать на Бога столь открыто, как будто ему приятно убийство, когда он в начале создал человека для жизни и не сотворил смерти, когда к Нему вопиет {425} кровь Авеля и он явно вещает, что не хочет смерти грешника, но желает, чтобы он обратился и жил. Осудивши таким образом всех на погибель, судьи оставили собрание, а Андроник, взяв к себе их гнусный приговор, тщательно хранил его в своем сундуке, с какою целию - не знаю, но думаю потому, что предвидел будущее и боялся той беды, которой впоследствие подвергся. По крайней мере, когда его схватили и собравшийся народ потребовал от него отчета в его действиях, он в оправдание своих жестокостей говорил, что наказания, которым подверглись люди, оскорбившие его до воцарения и во время самого царствования, назначаемы были судьями и сенатом, а он был только исполнителем их решений (потому что не напрасно носит меч) и осуществлял на деле их приговоры. Вслед за тем он приступил к исполнению произнесенного приговора, от которого отступился сын его, севастократор Мануил, сказав, что он отнюдь не согласен на такое дело, которое совершается не по царскому определению, как признаются в начале сами судьи. Да притом, говорил он, и ни в каком случае он не дозволит себе одобрить определение, которое осуждает на смерть почти всю римскую империю и не только истребляет природных римлян, но немало губит и иноплеменников. Ведь это убийство продолжится в бесконечность, если из-за одного будут хватать и умерщвлять другого, потому что и этот другой не без родного города и не от дуба родился, но имеет {426} отца и мать, или, по крайней мере, близких родных и друзей. Тем не менее, вследствие царского приказания, основанного на этом приговоре судей, все, разосланные по разным областям и заключенные, где бы то ни было, в темницах, должны были собраться в одно место, как овцы, обреченные на заклание. И, верно, каждый подвергся бы определенной смерти, если бы Бог, говоря словами Пророка, не обратил своего меча на этого отступника, на этого коварного скрывающегося в водах дракона, который, как показывает его изнеженный образ жизни, ничего другого не желал, ни о чем другом не думал, как только о сладострастной жизни.

9. Было и еще обстоятельство, которое расположило Андроника к такой жестокости. Он видел, что все дела его идут дурно, что сицилийцы скоро наступят ему на голову и сдавят его, как стоглаваго Тифона, а граждане жаждут его смерти и погибель его считают Божиим благодеянием и избавлением от зол. Вместе с тем он полагал, что и Бог оставил его за те многоразличные казни, которым он подверг вельможь, хотя и утверждал, что принадлежит к двору Христову, и был одинаковой природы с теми, кого истреблял. Все это побудило его обратиться к нечистым демонам и чрез служение им узнать будущее, подобно тому как некогда и Сауль обратился наконец к волшебницам, которых прежде гнал ради умилостивления Бога. А так как искуство гадать и предсказывать будущее по внутренностям жертвенных {416} животных много лет уже назад пропало и совершенно уничтожилось, а равно и суеверие авгуров, точно так же, как толкование снов и предзнаменований давно уже отлетело от римских пределов, и остались только обманщики, гадающие по тазам и лаханям, да люди, которые, наблюдая за положением звезд, столько же обманывают, сколько и обманываются, то Андроник, оставив на этот раз астрологию как вещь довольно обыкновенную и которая не так ясно указывает на то, что будет, всецело предался тем, которые предсказывают будущее по мутной воде, как будто бы видят в ней какие-то солнечные лучи, представляющие образы будущих вещей. Впрочем, сам он отказался присутствовать при этих гаданиях, опасаясь, как думаю, болтливой молвы, которая видит и то, что совершается втайне, и всем о том разглашает. Это грязное дело он поручил агиохристофориту Стефану, о котором мы уже не раз упоминали. Стефан обращается к Сноу, который с молодых лет занимался подобными делами и за то, как мы уже сказали, был ослеплен по повелению царя Мануила. При его посредстве он известным способом, о котором мне неприятно ни знать, ни говорить, и о котором любопытные могут узнать от других, предлагает вопрос, кто будет царствовать по смерти Андроника или кто похитит у него власть. Злой дух отвечает, или лучше, едва заметно, как на воде, и притом мутной, начертывает не целое имя, а несколько букв, по которым можно догадываться {428} об имени Исаака, именно сначала показывает сигму в виде полулуны, а потом присоединяет к ней йоту, чтобы сделать чрез то прорицание неясным и только как бы очерком будущего. Или, лучше сказать, чего вполне не знал этот ночной, крайне лукавый демон, то он затемнял неясностию, чтобы не быть обличенным во лжи. Оттого-то и Андроник, услышав об этом, полагал, что те буквы означают Исаврянина и утверждал, что это Исаак Комнин, который силою овладел Кипром и на которого Андроник постоянно смотрел с подозрением как на преемника своей власти. И действительно, из Исаврии прибыл в Кипр этот злодей, каких еще не бывало, этот пагубный Телхин, это море, разливающееся несчастиями, эта лютая фурия, жестоко терзавшая счастливых прежде обитателей острова. Не могу не выразить, хоть на словах, сострадание к тем, которые на самом деле испытали это общественное зло. Подивившись предсказанию, Андроник сказал "спроси не только о преемнике, но предложи вопрось и о времени" Когда сделан был вопрос и о времени, воздушный и любящий землю дух, вызванный заклинаниями, которых не следуеть приводить, с шумом спустившись в воду, отвечал, что то будет в дни Воздвижение Креста. А это происходило в начале сентября. Услышав ответ и на второй вопрос, Андроник с неприятным, ложным и явно сардоническим смехом сказалъ: "пустой это оракул; как возможно, чтобы Исаак успел приплыть из Кипра {429} в эти немногие дни и низложить меня с престола?" и на слова предсказания не обратил никакого внимания. Даже и тогда, как Иоанн Тиранин, возведенный Андроником в звание вило-судии и потому ревностный исполнитель его желаний, сказал, что из предосторожности следует задержать и умертвить Исаака Ангела, потому что, может быть, пророчество относится к нему, тогда как они, пренебрегая тем, что у них на глазах, мечтают о том, что находится вдали, - даже и тогда Андроник не согласился признать это предсказание. Напротив, он даже смеялся над Тиранином за то, что он мог подозревать что-нибудь подобное за Исааком Ангелом, выражал к Исааку пренебрежение как к человеку изнеженному и говорил, что он не способен ни к какому важному делу. Роковой час его приближался, и Божество явно было мудрее его.10. Впрочем, Стефан агиохристофорит как человек предприимчивый, заботившийся о благосостоянии своего государя и царя, решился схватить Исаака Ангела и сначала заключить его в темницу, а потом предать и смерти, какую определит Андроник. Прибыв в дом Исаака, находящийся близь Перивлептова монастыря, вечером 11-го сентября 6784 года и войдя в переднюю, он приказывал Исааку выйти и следовать за собою, куда он поведет его. Когда же тот, как {430} и естественно, стал медлить, потому что по одному уже его появлению мог заключить о крайней беде, то агиохристофорит употребил силу и стал бранить своих слуг за то, что они при первом же замедлении не хватают его за волосы, не берут за бороду, не выводят с бесчестием из дома и с толчками и ударами не ведут в тюрьму, какую он укажет. Слуги приступили к исполнению приказания. Исаак видел, что ему невозможно уйти и избежать сети, которую расставил напавший на него рыбак и в которую он уже попал; тем не менее, однако ж, не потерял присутствия духа и не оробел, но решился сразиться на смерть в надеждь как-нибудь избежать смерти. Или, лучше сказать, не имея возможности свободно бить копытами землю, подобно откормленному Гомерову коню, и вольно носиться по полям, потому что сеть была уже протянута и нетрудно было поймать его, он поступает подобно боевому коню, который при звуке военной трубы, натянув уши, тряхнув гривою и заржав, бросается вперед на мечи, презирая смерть и не смотря ни на какие опасности. В том самом виде, как был, - а он был с непокрытой головою, в двуцветной тунике, нисходящей до поясницы и потом разделенной надвое, - вскочив на коня и обнажив меч, он бросается на агиохристофорита и направляет меч на его голову. Тот, устрашенный нападением Исаака, который явно стремился на убийство, повернул лошака, на котором сидел, стал часто его пришпоривать и думал только {431} о том, как бы уйти. Но прежде чем он успел выехать из ворот, Исаак поражает несчастного в голову и наносит смертельный удар. Рассекши его надвое, он, как скотину, дрожащую и плавающую в своей крови, оставляет его на съедение псам, а сам бросается на его слуг и после того, как одного из них обратил в бегство одним лишь поднятием меча, другому отрубил ухо, а остальных разогнал иначе, так что все они разбежались по своим домам, во весь опор скачет к Великой церкви. Проезжая большою дорогою и чрез площадь, он громким голосом объявлял всем, что этим мечем, который держал еще обнаженным в руке, он убил Стефана агиохристофорита. В таком виде он вошел во святый храм и стал на амвоне, с которого убийцы открыто исповедуют свой грех, испрашивая себе прощение у входящих и исходящих из божественного храма. Между тем городская чернь, частию видевшая, как Исаак скакал на лошади, частию узнавшая об этом по слуху от других, тотчас же стала тысячами стекаться к Велико Церкви, как для того, чтобы увидеть Исаака, так и для того, чтобы посмотреть, что с ним будет. Ибо все думали, что еще до заката солнечного он будет схвачен Андроником и подвергнется самому тяжкому наказанию, что для мучения его будет придумана нового рода казнь этим негодяем, изобретательным на такие вещи. Вместе с другими приходит сюда и дядя Исаака по отцу, Иоанн Дука, с своим сыном {432} Исааком, и оба поддерживают его восстание не потому, чтобы они были участниками в убиении агиохристофорита и сообщниками в пролитии его крови, но потому, что знали, какое последует наказание за нарушение обещания, которое они поневоле дали друг за друга Андронику, поклявшись ему в верности. Впрочем, все они как люди, которым грозит скорый арест и у которых смерть пред глазами, были в большом страхе, так что явно скрежетали зубами. Обращаясь к пестрой толпе, которая собралась в церковь и постоянно увеличивалась, они убедительно умоляли ее остаться с ними и по возможности помочь им в их крайней опасности. И были люди, которые действительно склонялись на их просьбу и жалели о настоящей их участи. А так как со стороны императора тут не было никого, кто бы изъявил негодование на это событие, - не было ни людей, знаменитых родом, ни друзей Андроника, ни вооруженных секирами варваров, ни облеченных в шарлаховаго цвета одежду ликторов, - решительно никого, кто бы остановил народ, то собравшиеся становились смелее и смелее, стали говорить языком свободным и необузданным и обещались оказать всякую помощь. Так провел Исаак всю эту ночь; не о царстве думал он, а молил о спасении. Он знал, что Андроник заколет его, как вола, или даже, подобно циклопу, пожрет его плоть, еще дымящуюся горячею кровью. По его усердной просьбе некоторые из собравшихся заперли двери храма и, зажегши светильники, {433} своим примером расположили многих не расходиться по домам. С рассветом дня собрались все жители города и все молили Бога, чтоб Исаак сделался императором, а Андроник был низложен, арестован и подвергся тому же, чему подвергал других, злоумышляя на жизнь почти всех.

11. В это время, по устроению, как надобно думать, Божию, Андроника не было в городе: он жил в Милудийском дворце на восточной стороне Пропонтиды. Услышав в первую стражу ночи об убиении агиохристофорита, он ночью не оставил своего местопребывания и ничего другого не сделал, как только написал к жителям города небольшую грамоту, в которой убеждал их прекратить мятеж и которая начиналась таким образомъ: "что сделано, то сделано; казни не будет" С наступлением утра и приверженцы Андроника пытались укротить волнение народное, и сам Андроник на императорской триире приезжает в большой дворец. Но народ не переставал собираться; самая весть о прибытии Андроника во дворец не остановила движения. Да и все другие убеждения прекратить это волнение оставались безуспешными. Многие чуть было даже не подверглись смерти единственно за то, что выразили свое неодобрение и назвали это дело нехорошим. Все, как бы по одному условному знаку, огромными толпами, с одушевлением и с явным иступлением бежали к огромному храму Слова Божия, подстрекая друг друга и издеваясь над теми, {434} кто не выказывал такой же ревности и не вооружился каким-нибудь оружием, но стоял в бездействии и смотрел, что делают другие. А люди, знакомые с словесными науками, называли их даже гнилыми членами, несочувствующими всему остальному телу государства. Затем разломаны были замки и запоры государственных темниц и открыт свободный выход заключенным, между которыми не все были преступники, но и люди знаменитые родом, томившиеся в тюрьме за какой-нибудь ничтожный проступок, или неосторожное слово или даже за преступление друга против Андроника. От этого стечения народа еще более увеличилось, и те, которые прежде втайне роптали на Андроника, но колебались принять участие в деле, так как оно соединено было с опасностию, теперь открыто пристали к мятежу. Тут можно было видеть людей и с мечами, и со щитами, и в латах, но у большей части руки были вооружены кольями и обрубками дерева, взятыми из мастерских. И вот эта-то огромнейшая толпа с неистовством сбежавшегося народа провозглашает Исаака самодержавным римским императором, когда один из служителей храма снял, при пособии лестницы, венец Константина Великого, висевший над таинственной трапезой и возложил его на главу Исаака. Исаак - я не хочу умолчать и не передать потомкам и этого - Исаак не соглашался на это венчание не потому, чтобы он не любил власти, но потому, что считал это дело трудным и едва ли достижимым. Ему казалось, {435} что все это совершается над ним во сне, а не наяву, да к тому же он боялся гнева Андроника и не хотел еще более раздражать его. Между тем стоявший близ него Дука, о котором мы выше упомянули, сняв с головы шляпу, просил, чтобы на него возложили диадему, причем указывал на свой безволосый череп и на плешь, которая у него сияла, как полная луна. Но чернь не соглашалась и говорила, что она не хочет, чтобы опять ею управлял и над нею царствовал старик, что она много потерпела зол от седовласого Андроника, и, вследствие того, она ненавидит и гнушается всякого близкого к смерти старика, и особенно если у него длинная борода, разделяющаяся на две половины и оканчивающаяся острием. Когда таким образом Исаак провозглашен был царем, случилось и еще одно обстоятельств, о котором стоит упомянуть. При переправе златосбруйных царских лошадей с той стороны пролива одна из них, вскочив на дыбы, вырвалась из рук конюха и бегала по большим дорогам. Ее поймали и привели к Исааку. Исаак садится на нее и таким образом выезжает из Великой Церкви, имея в своей свите даже и патриарха Василия Каматира, потому что народ принудил и его принять участие в этом деле и своим согласием одобрить его. Что же касается Андроника, он, по прибытии в большой дворец услышав неясные крики, а спустя немного и увидев все, что происходило, решился вступить в бой с народом и стал собирать {436} и приготовлять к сражению бывших при нем людей. И так как немногие из них оказались готовыми разделять его мысли и желания, то он и сам принял участие в сражении, взял в руки лук и сквозь щели огромной башни, которая называется кентинарием, бросал в наступающих стрелы. Видя, однако ж, что его усилия напрасны, он решается вступить в переговоры с народом и объявляет, что отказывается от царства и передает его сыну своему Мануилу, надеясь чрезь то утишить волнение и отдалить близкую и крайнюю опасность. Но народ от этих слов еще более ожесточился и стал осыпать как его, так и того, кого он предложил в наследники царства, самыми гнусными всякого рода ругательствами. Когда же чернь разломала ворота, называемые карейскими, и ворвалась во дворец, Андроник обращается в бегство. Сняв с ног пурпуровые сапоги и, как сумасшедший, сбросив с шеи крест, эту давнюю свою охрану, он надевает на голову варварскую шапку, которая, оканчиваясь острием, похожа на пирамиду, и снова вступает на царскую трииру, на которой приехал в большой дворец из дворца Милудийского. Возвратясь опять туда же и взяв с собой двух женщин: Анну, бывшую в браке с царем Алексеем, а по смерти его, как уже сказано, вышедшую замуж за Андроника, и любовницу Мараптику, которая недурно играла на флейте и которую он страстно и до безумия любил, как не любил и Димитрий Полиоркет Ламию, взятую в плен после победы {437} над Птоломеем на острове Кипре, Андроник поспешно отправился в предположенный путь. Предположил же он бежать к тавроскифам, потому что все римкие области, равно как и владение других народов, считал для себя небезопасными.

12. Таким-то образом Андроник низложен был с римского престола, а Исаак вступил во дворец и, будучи снова провозглашен от собравшегося народа римским царем - самодержцем, отправил вслед за Андроником погоню. Так как дворец был открыт, и никто не мешал и не препятствовал множеству собравшегося народа, то народ расхитил не только все сокровища, какие хранились в хрисиоплисиях, - а тут было, кроме слитков, двенадцать кентинариев золотой, тридцать серебряной и двести медной монеты, - но и все вообще, что легко мог унесть на руках один человек или даже несколько соединившихся людей. Равным образом и из оружейных палат похищено было множество оружия. Грабеж простерся даже и на храмы, находившиеся в царском дворце; и здесь сорваны были украшения со святых икон и даже украден тот священнейший сосуд, в котором, как говорит давнишняя молва, дошедшая и до нас, хранилось письмо Господа, собственноручно написанное Им к Авгарю. Между тем Исаак, прожив довольно дней в большом дворце, переезжает во дворец Влахернский и здесь получает известие о взятии Андроника. Взят же был Андроник таким образом. На пути во время своего бегства он {438} приезжаст в Хилу в сопровождении немногих слуг, бывших при нем еще до воцарения, и с двумя взятыми им женщинами. Жители того места, видя, что на нем нет никаких царских украшений, но что он, как беглец, спешит переправиться к тавроскифам и что его никто не преследует, и не осмелились, и отнюдь не сочли справедливым задержать его. Хотя он был уже и беззащитный зверь, тем не менее они испугались его и при одном виде его дрожали. Они приготовили корабль, на который и сел Андроник со своими спутниками. Но, кажется, и море негодовало на Андроника за то, что он много раз осквернял лоно его трупами невинных: оно поднималось высокими волнами, расступалось безднами, силясь поглотить его, и несколько раз выбрасывало корабль на берег. Это помешало бедному Андронику переправиться до прибытия погони. Его схватили, связали и вместе с женщинами бросили в лодку. Но и теперь Андроник был тот же умный и находчивый Андроник. Видя, что ноги не помогут, что руки ни к чему не служат и что нет у него меча, с которым можно было бы сделать что-нибудь славное и разогнать схвативших его, он искусно изменяет голос и разыгрывает трагедию. Употребив в дело старинные сильные убеждение и искусно, как вождь муз, пробегая по струнам сладкозвучного органа, он начинает печальную и трогательную песню и, разливаясь соловьем, рассказывает, какого он высокого рода, насколько знаменитее {439} многих по своему происхождению, как счастлива его бывшая судьба, как отнюдь небедственна его прежняя жизнь, хотя он был в бегстве и ссылке, и как жалко несчастие, которому он подвергся теперь. На его пение отвечали еще более трогательным пением бывшие с ним умные женщины, так что он начинал печальную песню, а они его поддерживали и ему подпевали. Но напрасны были все эти затеи, тщетны все эти выдумки изобретательного и изворотливого Андроника. Нечестивые дела его, словно воск, затыкали уши схвативших его людей, и никто нисколько не сжалился над ним и не слушал того, что он, подобно сиренам, так сладко, или, точнее сказать, так коварно напевал. Бог явил свой гнев, и не нашлось у Андроника средства ко спасению. Его заключили в тюрьму, называемую Анема, наложили на его гордую шею две тяжелые цепи, на которых держат в железных ошейникахь содержимых в тюрьме львов, и заковали ноги его в кандалы. Когда в таком виде его привели и представили царю Исааку, его осыпают ругательствами, бьют по щекам, толкают пинками, ему щиплют бороду, вырывают зубы, рвут на голове волосы. Затем отдают его на общее всем поругание, причем над ним издеваются и бьют его кулаками по лицу даже женщины, и особенно те, чьих мужей он умертвил или ослепил. Наконец ему отрубили секирою правую руку и снова бросили его в ту же тюрьму, где он оставался без пищи и {440} без питья, и ни от кого не видел ни малейшего попечения. А спустя несколько дней ему выкалывают левый глаз, сажають на паршивого верблюда и с торжеством ведут по площади. Нагая, как у старого дерева, и гладкая, как яйцо, голова его была не покрыта, а тело прикрыто коротким рубищем. Жалкое то было зрелише, исторгавшее ручьи слез из кротких глаз. Но глупые и наглые жители Константинополя, и особенно колбасники и кожевники и все те, которые проводят целый день в мастерских, кое-как живут починкою сапогов и с трудом добывают себе хлеб иголкою, сбежавшись на это зрелише, как слетаются весною мухи к подойнику и к сальнымь сосудам, нисколько не подумали о том, что это человек, который так недавно был царем и украшался царскою диадимою, что его все прославляли как спасителя, приветствовали благожеланиями и поклонами, и что они дали страшную клятву на верность и преданность ему. С бессмысленным гневом и в безотчетном увлечении они злодейски напали на Андроника и не было зла, которого бы не сделали ему. Одни били его по голове палками, другие пачкали ему ноздри пометом, третьи, намочив губку скотскими и человеческими извержениями, выжимали их ему на лицо. Некоторые поносили срамными словами его мать и отца, иные кололи его рожнами в бока, а люди, еще более наглые, бросали в него камни и называли его бешеной собакой. А одна распутная и развратная женщина, схватив из кухни {441} горшок с горячею водой, вылила ему на лицо. Словом, не было никого, кто бы не злодействовал над Андроником. И после того, как с таким бесчестием в смешном триумфе привели его на театр, его стащили с жалкого верблюда, на которого посадили ради посмеяния, и, привязав веревку, повесили за ноги между двух столбов, которые соединяются вверху камнем и стоят подле медных статуй, изображающих разъяренную волчицу и гиену с наклоненными друг к другу шеями, как будто они хотят одна на другую броситься. Перенесши такое множество страданий, вытерпев тысячи и других мучений, о которых мы не упомянули, Андроник все еще имел довольно силы мужественно и с полным сознанием переносить и новые страдания. Обращаясь к нападавшей на него толпе, он ничего другого не говорил, как только: "Господи помилуй" и "для чего вы еще ломаете сокрушенную трость"? Между тем бессмысленнейшая чернь и после тог, как его повесили за ноги, не оставила страдальца в покое и не пощадила его тела, но, разорвав рубашку, терзала его детородные члены. Один злодей вонзил ему длинный мечь в горло до самых внутренностей. А некоторые из латинян со всего размаха всадили ему и в задние части ятаган и, став около него, наносили ему удары мечами, пробуя, чей меч острее и хвастая искусством удара. Наконец после такого множества мучений и страданий он с трудом испустил дух, причем болезненно {442} протянул правую руку и провел ею по устам, так что многие подумали, что он сосет каплющую из нее еще горячую кровь, так как рука недавно была отрублена.

15. Царствовал Андроник два года, а один год управлял делами без порфиры и царской диадимы. При прекрасном телосложении он имел завидную наружность. Стан у него был прямой, рост величественный, лицо, даже и в глубокой старости, моложавое. Он был необыкновенно здоровый человек, потому что чуждался изысканных лакомств, не был ни обжора, ни пьяница, но, подобно Гомеровым героям, любил есть только жареное на огне, от чего никто не видел, чтобы у него была отрыжка. Если же иногда и случалось ему обременить желудок, то и это непродолжительное расстройство он устранял целодневным трудом и постом, так что только в конце дня подкреплял свое тело куском хлеба и чашею разведенного вина. Лекарств он не употреблял никогда, исключая одного случая, бывшего во время царствования, да и тогда принял лекарство неохотно, вследствие убеждения врачей, что ему нужно принять его, если не по приключившейся болезни, то как средство предохранительное. Выпитое им слабительное подействовало нескоро, и лишь около заката солнечного он изверг несколько излишних мокрот, накопившихся в его жилах. Когда друзья сказали ему по этому случаю, что, по общему мнению, к нему относится это древнее предсказание: "серпоносец, тебя ждут четыре {443} месяца", он с улыбкою отвечал, что они явно ошибаются, потому что он в состоянии бороться целый год со всякого рода болезнию. Он надеялся на крепость своего телосложение и мечтал, как видно, что его смерть будет тихая и кончина мирная, а мысль о смерти насильственной он или охотно отклонял от себя, или она никогда не приходила ему в голову. Впрочем, есть слух, который дошел и до нас, что однажды во время конской скачки Андроник протянул руку и, указав пальцем своему двоюродному брату, царю Мануилу, на столпы, между которыми был повешен, сказал, что тут когда-нибудь будет висеть римский пмператор после тяжких мучеиий, которым подвергнется со стороны городскихь жителей, и что Мануил на эти слова Андроника отвечал, что, по крайней мере, с ним этого не случится. И такая-то именно кончина постигла Андроника. Внезапно обратился он в запустение и стал как бы сном восстающего и в городе уничижили образ его (Пс. 72, 19. 20), будет ли кто разумет здесь его лицо, или его изображение на стенах и досках, потому что и их чернь уничтожила, разбросала по земле и сокрушила, как некогда Моисей сокрушил тельца, вылитого евреями в опьянении. Спустя несколько дней тело Андроника сняли с жалкой высоты, на которой оно висело и, как падаль, бросили в одном из сводов на ипподроме. Наконец нашлись люди с некоторою жалостию и не всегда враждующие: они взяли оттуда труп Андроника и положили его в {444} одном низменном месте подле Ефорова монастыря, построеннаю в Зевксиппе. Здесь и доселе желающие могут видеть его; состав его еще не совсем разложился. Исаак, считавший себя во всем безукоризненным и справедливым, не соизволил, чтобы Андроник предан был погребению, или чтобы тело его перенесено было в храм сорока мучеников, который Андроник возобновил с таким великолепием, блистательно украсив и снабдив богатыми приношениями, и в котором предполагал положить свое бренное тело.

До смерти любил он послание божественного проповедника Павла, часто наслаждался источаемою ими сладостию и в свои прекрасный письма любил вставлять их неотразимо убедительные изречения. Икону этого духовного Витии Тарсийского - произведение древней руки - он украсил золотом и поставил в названном нами храме. Когда приблизилось время смерти Андроника, эта икона источала из глаз слезы. Услышав об этом, Андроник послал с точностию узнать о том. Вместе с другими был назначен для этого и Стефан агиохристофорит. Поднявшись по лестинце, так как икона стояла вверху, он отер чистым платком глаза Павла; но из них, подобно очищенным источникам, еще более полились слезы. Подивившись этому виденному им событию, он пошел и рассказал Андронику. Андроник сильно опечалился, покачал головою и, глубоко вздохнув, сказал, что, вероятно, о нем плачет Павел и {445} что это предвещает ему тяжкую беду, так как он сердечно любит Павла и высоко ценит его изречения, и, конечно, взаимно любим Павлом.

Кратко сказать, если бы Андроник несколько сдерживал свою жестокость и не тотчас прибегал к раскаленному железу и мечу, если бы не осквернял постоянно свою царскую одежду каплями крови и не был неумолим в казнях, - чем он заразился у народов, среди которых жил во время своего долгого скитальчества, - он был бы не последний между царями из рода Комниных, чтобы не сказать - не уступил бы им и сравнялся бы с ними. И от него можно было получить величайшие человеческие блага, потому что он не совсем перестал быть человеком, но, подобно вымышленным созданиям с двумя природами, будучи отчасти зверем, украшен был лицом человеческим.

О смерти Андроника и в книгах встречаются и народом распеваются, кроме других пророческих, ямбических стихов, еще и эти: "внезапно поднимется с места, богатого напитками, муж багровый, гордый нравом, ужасный, седой, изменяющийся подобно хамелеону и, вторгшись, будет жать людей, как солому. Но наконец и сам пожат будет временем и, бедняк, жестоко заплатит за все, сделанное им в жизни, зло. Кто носит меч, тот не избежит меча" Под именем места, богатого напитками, разумеется Эней, как видно из самого {446} название этой местности, откуда, как уже сказано мною, Андроник прибыл в Константинополь.

Конец первого тома

Выверено по изданию: Никиты Хониата История, начинающаяся с царствования Иоанна Комнина. Том 1. Перевод под редакцией проф. В.И.Долоцкого. СПб., 1860.